Леила побежала за ним, втащила его обратно, опять уложила на постель и села возле него. В глубокой тревоге, оцепенев от страха, смотрела она на неподвижное тело отца. Ей было странно: как это она не чувствует его страданий? Но мать протянула ей стакан с водой, и когда девушка поднесла его к губам отца, ее сердце затрепетало от любви, страх рассеялся, и Леила прижала голову отца к своей груди с почти материнской нежностью. Он отпил два глотка воды, неуверенной рукой, как слепой, протянул стакан, потом со вздохом пробормотал "жарко, ох, как жарко!" и запел:
Ангел смерти подходит к твоим дверям,
О человек, готовься к последнему путешествию.
- Что с тобой, отец Леилы, что с тобой? - испуганно спрашивала Саджани, гладя его по голове.
- Не пойду, не пойду! - вдруг закричал он диким голосом, как безумный.
- Боже, что с ним, что с ним? - растерянно воскликнула Саджани. Но Гангу начал всхлипывать, как ребенок, и визгливо кричать. Он отчаянно взмахивал руками, словно боролся с невидимым врагом; ему мерещилось в бреду, что на него надвигается страшный скелет; черные впадины глазниц черепа излучали зеленоватый фосфорический свет, как глаза кошки в темноте. Гангу забился в припадке, заскрежетал зубами, в уголках рта появилась пена, и он до крови закусил нижнюю губу. Лицо исказилось гримасой боли, резко обозначились глубокие морщины вокруг опухших глаз, зловещие тени легли во впадинах под скулами, и черты его лица стали неузнаваемы.
- Что у тебя болит? - спросила Саджани, она не могла понять, что он чувствует, но она хотела бы разделить его страдания.
- Разве ты не видишь, как ему плохо, мама? - шепотом отозвалась Леила. Нагнувшись, она прижалась щекой ко лбу отца. Лицо его казалось безжизненной маской. В неясном свете, пробивавшемся сквозь щели двери, можно было разглядеть каждую черточку его лица, которое четко вырисовывалось на фоне белого шерстяного одеяла, сотканного матерью для Леилы и Будху несколько лет назад. Это лицо, так не похожее на привычное ей с детства лицо отца, казалось каким-то чужим и далеким и напоминало хмурые лица молчаливых пахарей у них в деревне или бездомных бродяг. Девушке приходилось видеть бродяг на улицах в Хошиарпуре: они спали, прикорнув у забора, полуголые, в рваных, прилипших к телу, потемневших от пота рубахах, прикрывшись обрывками домотканых одеял. Приподняв голову, Леила стала всматриваться в лицо отца, силясь понять, что с ним происходит. Но страдание сделало его каким-то чужим и недоступным, и даже кожа, туго обтянувшая его выступающие кости, представлялась ей странной непроницаемой преградой.
Леила прислушивалась к его тяжелому прерывистому дыханию, и ей становилось ясно, что жизнь борется в нем со смертью. Она нежно обняла голову отца и стала осторожно гладить ему виски.
Девушка чувствовала у себя на щеке горячее дыхание отца. Вдруг он глубоко вздохнул и приоткрыл глаза. Над ним склонилось бледное лицо дочери, смотревшей на него с невыразимой нежностью. Его тронуло, что она около него.
- Ты здесь, Леила? - спросил он. - А где Будху?
- Он крепко спит, - ответила Леила.
- Вот и хорошо. Но мне уже пора вставать, скоро утро. Дайте мне воды. Я весь вспотел.
Жена принесла кружку воды и дала ему напиться. Он сделал глоток и повторил:
- Вот и хорошо. Леила, иди теперь спать, дитя мое. Мне уже лучше. И ты тоже, Саджани. - И он откинулся на подушку.
- Мне нельзя умереть, - бормотал он про себя, - пока Будху не вырастет, а Леила не выйдет замуж. - И он разглядывал закопченные железные листы крыши, освещенные слабым отблеском рассвета, который пробивался сквозь щели в двери. В голове не было ни одной мысли. Он испытывал полное изнеможение. Пот лил с него ручьем. Приступ лихорадки как будто прошел, но, казалось, унес все силы Гангу.
Утром он проснулся и еще чувствовал ужасную слабость. Губы запеклись. Его слегка мутило, тело стало словно чужим, каким-то наследием прошлого перевоплощения. Однако он знал, что возвращается к жизни, и уже подумывал о том, что скоро пора вставать; об этом напоминало воркование голубя, который провел всю ночь в углу возле глиняного кувшина.
Но отпустив Гангу, лихорадка перешла к его жене. Когда Саджани начала одеваться, чтобы идти на работу, она почувствовала озноб. Несмотря на уговоры Леилы, она упрямо продолжала хлопотать по хозяйству. Но когда Саджани уже совсем собралась выходить, у нее закружилась голова, она зашаталась и рухнула на пол.
Леила уложила мать на подстилку, тепло укутала одеялами, половиками, джутовыми мешками и стала растирать ей все тело. Видя, что мать не приходит в себя, а только тихо шепчет: "О, боже", - Леила в испуге заметалась по комнате. Налив стакан воды, девушка поднесла его к губам матери.
Саджани тяжело вздохнула, заскрежетала зубами, в уголках губ выступила пена, и вдруг стала кричать, словно мучилась от родов. Она корчилась, сжимала кулаки и металась из стороны в сторону.
Гангу встал, подошел к жене, приложил руку к ее горячему, покрасневшему лбу и почувствовал, как сильно пульсирует кровь у нее в жилах.
- Она заразилась от меня лихорадкой, - сказал он. - Леила, укрой мать одеялами, что были на мне.
Пока Леила укутывала мать, Саджани тихо стонала, потом вдруг нахмурила брови, лицо исказилось гримасой боли, глаза закатились, и она потеряла сознание.
Гангу завернулся в одеяло и заявил, что пойдет за доктором.
- Но ты умрешь, отец, если выйдешь, ведь тебя всю ночь трепала лихорадка, - сказала Леила. Ей удалось уговорить Гангу остаться дома и присмотреть за матерью. Девушка уже собиралась бежать на розыски врача, когда в хижину вдруг вошел Нараин; его обязанностью было созывать кули на работу.
- У меня отец и мать заболели, дядя, - сказала Леила, подходя к нему. - Прямо не знаю, что делать!
- Это; наверно, холера, - воскликнул он, - холера! - и даже не взглянув на больных, бросился к своей хижине с криком: - Холера! Холера! Мать Балу, поскорее уводи детей! Холера! У нас началась холера!
Нараин не мог забыть, как в прошлом году от холеры меньше чем за месяц умерло около двухсот кули. Одно упоминание об этой болезни приводило его в ужас.
Леила трясла Будху, пытаясь разбудить его, чтобы послать за доктором, потому что крики Нараина смутили ее. Но братишка только пробормотал что-то и повернулся на другой бок. Девушка подошла к матери. Слабое дыхание Саджани напоминало шелест крыльев насекомого. У Леилы помутилось в голове от страха, она опять услышала крики Нараина, к которым присоединилось множество других голосов. Она подошла к двери.
Перепуганный Нараин бежал вдоль улицы, ноги его подкашивались, он весь дрожал, одежда промокла от пота. Слухи о холере быстро распространились по поселку; вместо того чтобы идти на работу, кули начали собираться небольшими группами возле домиков, где жили сардары.
Какой-то сардар, решив, что кули хотят с ним расправиться, с перепугу засвистел в свисток.
На его свист сбежались дежурившие в поселке сторожа с заряженными винтовками и окружили толпу перепуганных насмерть, плачущих, стонущих, переругивающихся кули.
Вопли женщин, плач детей, голоса мужчин сливались с кудахтаньем кур и криками петухов, доносившимися из домов сардаров. Несколько минут царил ужасающий гам.
Но вот появился Рэджи Хант, и мигом все смолкло. Он был в пижаме и ярком халате, с револьвером в руке, за ним по пятам шагал вестовой с винтовкой.
- Что это у вас здесь случилось, грязные свиньи? Из-за чего вы подняли крик в такую рань? - заорал Рэджи, стараясь придать своему лицу властное выражение.
- У нас началась холера, - попытался объяснить дрожащим голосом Нараин, выступая из толпы.
- Черт побери! Есть из-за чего поднимать такой шум! Ах вы дурни набитые! - воскликнул Рэджи Хант и обернулся к сардару Неоджи, который свирепо размахивал перед толпой своим кхокхри.
- Не позволяйте им расходиться, - приказал Рэджи и направился к амбулатории, здание которой находилось на вершине холма, чтобы позвать врача де ля Хавра или Чуни Лала. Рэджи то и дело оборачивался на ходу и угрожающе поглядывал на толпу, размахивая револьвером, чтобы никто из кули не вздумал пойти за ним.
Он так упивался сознанием своей власти, что даже забыл про зной и духоту. Солнце уже поднялось над горами, и жаркий воздух колебался над пустынной, сверкающей металлическим блеском дорогой.
Леила стояла на пороге, с тревогой выглядывая из двери, - ей хотелось побежать и объяснить этим перепуганным людям, что нет никакой холеры, но она боялась отойти от матери.
Будху проснулся и уцепился за край ее покрывала, плача от страха.
- Что случилось? - спросил у нее отец.
Девушка стояла в нерешительности, не зная, что делать.
Вдруг она увидела, что к хижине направляются англичанин и индиец в сопровождении стражника.
- Вот в этой лачуге, - сказал, подходя, стражник, и Леила отошла от двери.
Она услыхала, как английский доктор сказал:
- Спросите у женщины, можно ли войти?
Стражник вошел в хижину, гремя тяжелыми бутсами, огляделся и крикнул:
- Пожалуйте, хузур!
Доктора вошли.
Гангу со страхом и надеждой повернул к ним потное лицо, губы его дрожали.
- Как дела, малыш? - преодолевая смущение, обратился де ля Хавр к Будху, который насупившись стоял в дверях с голубем в руках.
Будху смутился и ничего не ответил.
- Ну, ничего, - проговорил де ля Хавр, потрепав мальчика по голове.