- По крайней мере, все так говорят, - сказал Гангу и при этом подумал, что далай-лама, конечно, избранник божий, если он бессмертен, и, наверно, в мире нет другого такого человека. Но может ли это быть? За всю свою долгую жизнь Гангу еще не встречал человека, который достиг бы столь высокого совершенства; вечны только горы, реки, небо, леса; но ведь и горы иногда содрогаются от землетрясения, как он наблюдал в Кангра, будучи мальчиком; а разве реки не меняют русло и деревья не погибают? Наверно, это все выдумки - далай-лама не может быть бессмертен, если только не продлевает себе жизнь путем колдовства. Но все это не имеет никакого отношения к богу; ведь жрец у них в деревне говорил, что бог - невидимое существо, которое пребывает везде и вместе с тем ни в чем не заключено. Гангу еще ни разу не встречался с этим существом; но по временам, когда он смотрел на себя, на людей и на окружающий мир, когда его душа была переполнена счастьем, или когда умирал кто-нибудь из близких, или обламывалась ветка на дереве, - в эти мгновения он ощущал в себе присутствие какой-то необычайной силы, перед которой он невольно преклонялся. Но эта сила не могла быть богом. Никакого бога не было, хотя его жена и была готова молиться день и ночь каким-то камням; были только люди, и различные предметы, и смерть, - и все они делали свое дело, нередко наперекор друг другу, - словом, это была какая-то игра… Вся жизнь была игрой - "леилой". Он вспомнил, как улыбка на лице новорожденной дочери вызвала у него представление об этой чарующей игре, почему он и дал дочери это имя. Он взглянул на нее.
Звон колокольчиков, доносившийся с перевала, отдавался сладостной музыкой в сердце Леилы; она шла восторженная и притихшая, как бесплотный дух, реющий в вышине.
- Ты не устал? - спросила она брата. - Хочешь, я тебя понесу?
- Теперь уже недалеко до деревни, - заметил Гангу, показывая на разбросанные по склону хижины, которые то показывались, то исчезали из виду, пока путники медленно поднимались по извилистой дороге.
Гангу был прав; Леила увидела, как шумная толпа закутанных в белые покрывала, размахивающих руками кули быстрее зашагала босыми ногами по дороге, вздымая целые облака пыли.
Леила тоже прибавила шагу, но, заметив, что мать утомилась и отстает, пошла тише, остановилась и присела на придорожном камне, думая о том, какие чудеса она увидит на базаре.
Островерхие крыши, которые она заметила издалека, были уже совсем близко, и перед путниками открылось широкое плоскогорье, где теснились соломенные, каменные и глиняные хижины с шиферными крышами, над которыми возвышался сверкающий купол храма.
По обеим сторонам дороги стали попадаться полуразвалившиеся ларьки с грудами фруктов и овощей. Дальше пошли уже ряды палаток с пестрыми навесами; там были разложены и цветные ситцы, и белые хлопчатобумажные ткани, атлас, шелка; и куски мыла, четки, гребешки, бусы, зеркала, и детские игрушки, и медная кухонная посуда; там были сладости и лекарства, духи и разноцветная газированная вода; там же сидели знахари и гадалки.
Леила сразу оживилась при виде этого живописного, красочного беспорядка.
Будху вырвался из рук отца и побежал.
Возбужденная Саджани прикрикнула на сына, а сама уже проталкивалась к палатке с цветными тканями.
Гангу остановился; кругом теснилась разношерстная толпа; тут были и толстяки и худощавые, рослые горцы и карлики, все они пришли сюда со своими детьми, с поклажей, посохами и трубками. Некоторое время он раздумывал, в какой лавке покупать.
"Пожалуйте сюда, сюда!", "Милости просим!", "Купите у нас!", "Даю бесплатную премию всякому, кто купит у меня товару на восемь анна!", "К нам! К нам!" - выкликали на разные голоса хозяева ларьков, зазывая покупателей и стараясь перекричать друг друга.
- Я спрошу у хозяина этого ларька, где здесь торгуют мукой и чечевицей, - сказал Гангу дочери и стал проталкиваться к ларьку, где продавали мыло и браслеты.
- Здесь продают продукты, брат? - спросил он продавца.
- Ты что же, будешь жрать бусы да ожерелья? Или ты ослеп? - грубо ответил тот. - Там дальше есть лавка баньи сетха Кану Мала, - и продавец повернулся к женщине, перебиравшей жемчужные бусы. - Они настолько же белы, насколько черна твоя кожа. И не пачкай их своими грязными лапами, - заворчал он. - Вот такая же, как ты, на днях стянула ожерелье у меня с прилавка.
Леила, которая подошла было к ларьку вслед за отцом, сразу отпрянула, опасаясь, что хозяин начнет ругать и ее; но Будху уже тащил сюда мать, увидав в ларьке шерстяной мячик, о котором он так мечтал.
- Купи мне этот цветной мячик, отец! - закричал он.
- Сколько стоит шерстяной мячик? - спросил Гангу у хозяина.
- Четыре анна, ни пайсы меньше, - быстро ответил тот.
- Хочешь два анна? - предложил Гангу.
- Четыре анна, - повторил хозяин, - ни пайсы меньше. Бери его, если хочешь, или уходи; нечего толкаться у моего ларька.
- Пойдем, - сказал Гангу, - мы купим тебе мячик в другой лавке.
Но, разумеется, мальчишка не сдвинулся с места: он уже облюбовал именно этот мячик.
- Я хочу только этот шерстяной мячик, - заревел он, - купи мне этот мячик!
- Я тебя отшлепаю, если ты не будешь слушаться, - пригрозил Гангу, оттаскивая сына за руку.
- Хочу этот мячик! Хочу этот мячик! - вопил мальчишка, упираясь ногами и мотая головой.
- Эх, ладно, иди, мать Леилы, - в отчаянье сказал Гангу, - иди и купи ему мячик, какой он хочет. Идите и покупайте все, что хотите. Я буду вас ждать у лавки баньи.
Чем дальше шел Гангу по улице, где находились более солидные лавки, тем оглушительнее кричали разносчики, тем энергичнее толкались женщины и мужчины, у которых в руках были зонтики и палки.
Над толпой плавал тяжелый запах человеческого пота и коровьего навоза, к которому примешивалось острое зловоние, поднимавшееся от луж на дороге.
Саджани повела Леилу и Будху обратно к ларьку с мячиками.
Женщины вырывали друг у друга из рук бусы и четки на прилавке; некоторые щупали цветные шелковые платки, висевшие на палках, и шепотом выражали свое восхищение всей этой роскошью. Саджани заплатила четыре анна и купила сыну мячик.
- Пойдем, Леила, я и тебе что-нибудь куплю, - обратилась она к дочери.
- Мне что-то не нравятся эти браслеты, мама, - неожиданно сказала Леила. - Кольца для носа очень дороги, да и ожерелье стоит уйму денег.
- Что это на тебя нашло? - воскликнула мать. - Ты ведь очень хотела идти с нами покупать украшения.
- Да так, ничего, - ответила девушка, и они направились в ту сторону, куда ушел Гангу.
Но, конечно, с Леилой что-то случилось, от чего ее сердце, трепетавшее, как испуганная птичка, у нее в груди при виде этих желанных вещей, вдруг похолодело и замерло: она поняла, почему так страдает отец. Она вспомнила, какое у него было лицо, когда он, стоя в дверях хижины, спросил у матери, сколько у них осталось денег. И она отлично понимала, что они не могут тратить деньги на всякие ненужные вещи. Ведь они и уехали так далеко от родной деревни только потому, что обеднели. Отец наслушался россказней Буты и принял их за правду. А теперь ему стало стыдно за то, что он оказался таким простофилей. Но они должны облегчить страдания отца, снять с него тяжесть этих лишних расходов. Теперь ясно, что все его надежды погибли: надо как-нибудь просуществовать, пока ему не дадут землю, тогда положение, может быть, изменится. А сейчас ей хотелось плакать от радости и боли, которыми переполнилось ее сердце при виде всего, что ее окружало здесь, на базаре, с его пестротой и шумом, товарами и людьми, куда она пришла с матерью, маленьким братом и отцом.
Кучка горцев столпилась у огромной лавки сетха Кану Мала. В лавке стояли корзины, нагроможденные друг на друга до самой крыши, подпертой бамбуковыми шестами. Гангу остановился возле нее, посреди дороги, терпеливо дожидаясь, пока подойдет Саджани с детьми.
Маленький Будху погнался за воробьями, которые, задорно чирикая, прыгали на дороге возле мешков с зерном, разгружаемых с гималайских яков.
Над базарной площадью плавали всевозможные запахи: тянуло едким дымом кизяка - тибетцы в тюбетейках, сложив из него маленькие костры, сидели вокруг и курили опиум из своих хукка; запах листьев табака, разложенного для просушки на крыше соседнего дома, смешивался с запахом отбросов, разлагающихся остатков еды и помета, гниющего в лужах конской мочи. Леиле с непривычки стало не по себе, и она присела на железную гирю, стоявшую возле гигантских весов у лавки баньи.
Саджани поспешила подобрать свежий помет яка: она отнесет его домой, чтобы натереть им пол - на плантации было всего несколько буйволов, и навоза не хватало.
Гангу сидел в каком-то оцепенении, изредка отгоняя рукой жужжащего овода или москитов, у него замирало сердце при мысли, что ему предстоит сейчас иметь дело с баньи. Сетх был самоуверенный человек невысокого роста, в грубой рубахе и штанах, с огромным тюрбаном на голове. Прищуренные глаза, крючковатый нос, длинные обвисшие усы, тонкие поджатые губы и острый, колючий подбородок - все говорило о крутом характере и непреклонной воле. С ним шутки плохи, это видно хотя бы и по тому, как он подзывал тибетцев одного за другим, чтобы свести с ними счеты. Тибетцы, подходя к нему, словно теряли дар речи, иные нерешительно возражали, но вскоре соглашались на все его условия.