- Не знаю. Я обедаю дома, - ответил тот раздраженно.
- Но ведь это так скучно! Какой вы, однако, бука! Вы и сейчас чем-то, кажется, недовольны?
- У меня отняли часы. Фирмы "Лонжин".
- Ах, какая неприятность! Напишите, пожалуйста, заявление. Вам вернут… А пока… На набережной есть прекрасные солнечные часы. Рекомендую. Но я заболтался с вами, господа. Спасибо за приятную компанию. Оревуар. В переводе на хохлацкий - до побачення!
- Шоб тоби, вражини, николы нэ бачить, - пробормотала вслед Технику крестьянка, собирая из подола осколки.
Остальные молчали, переживая унижение, стыд и обиду.
Но вот звонко врезался в тишину паровозный гудок. Кое-кто перекрестился с облегчением. Паровоз поспешно дернул громыхнувшие вагоны, будто радуясь освобождению, и состав покатился по рельсам, набирая скорость.
Пассажир в обмотках опустил браунинг в карман и выглянул в разбитое окно. По степной дороге клубилась пыль, укрывая бандитские брички. Он поднялся и прошел в ближний тамбур. Там он простоял, пока поезд не замедлил ход в выемке у очередного полустанка. Тогда он отворил вагонную дверь, встал на нижнюю ступеньку и осмотрелся, выбирая удобное место. Насыпь была невысока и полога и густо поросла бурьяном.
Молодой человек напрягся и выпустил деревянный поручень. Прыжок оказался удачным, и хотя он все-таки упал, но не ушибся, только проехал боком по кусту репейника, сразу поднялся и быстро зашагал в сторону от пути, отдирая на ходу впившиеся в одежду колючки. Место здесь было безлюдное - заросли камыша у берега мелководной речки. В этих камыша просидел он дотемна, до самого конца длинного летнего вечера, и, только когда стемнело, выбрался на знакомую тропу, что вела берегом к городу. Часа через полтора, никуда не сворачивая, он вышел на окраинную немощеную улицу. Тут он замедлил шаг, стараясь держаться ближе к заборам. Ему повезло - навстречу не попалось ни души, лишь изредка во дворах ворчали для острастки собаки.
Но вот началась мостовая. Полукрестьянские дома сменились постепенно особняками, глухие ставни - ставнями-жалюзи. Он свернул за угол, потом еще раз и остановился у одноэтажного дома с двумя кариатидами у парадного. Даже в темноте было заметно, что этим входом давно не пользуются, крыльцо занесло сухими листьями, у одной из кариатид была отбита левая грудь. Он обошел дом и проник во двор через проулок, поскользнувшись на спелых ягодах шелковицы, густо засыпавших каменную дорожку, проложенную от калитки к застекленной веранде. Рука его была потной, а сердце колотилось, когда он, согнув пальцы, постучал негромко по стеклу.
Сначала не ответил никто.
Потом, после второго стука, спросили:
- Кто это?
Голос был незнакомый.
"Неужели они выселили маму и в доме живет какая-нибудь мразь?! - подумал он, сжимая рукоять браунинга. - Прикончу, как ту гнусную зеленую муху…"
- Мне нужна госпожа Муравьева.
- Зачем вам Вера Никодимовна? Кто вы?
Встречный вопрос немного успокоил. Могли ведь ответить и "господ больше нет" или похуже…
- Она дома?
- Но уже очень поздно…
- А вы кто?
- Моя фамилия Воздвиженский. Я снимаю комнату у Веры Никодимовны.
- Откройте, ради бога. Я ее сын.
- Вы Юра? Не может быть! Неужели вы Юра? Одну секунду, одну секунду…
За дверью торопливо загремели запоры.
Он шагнул через порог, и тут же к нему приникла уже стоявшая на веранде простоволосая женщина в домашнем капоте, наспех надетом поверх длинной ночной сорочки, морщинистые руки обвились вокруг шеи, и оба заплакали, повторяя слова, неизбежные в тех случаях, когда слова, собственно, не нужны.
- Юра! Ты… живой…
- Да… я… мама…
- Не верю… боже…
- Это я, мама… я…
- Не может быть…
Потом, при свете керосиновой лампы, помывшись и переодевшись, он сидел за круглым столом в гостиной и с удивлением рассматривал комнату, которая ни в чем не изменилась с тех пор, как в шестнадцатом году ушел он отсюда вольноопределяющимся на австрийский фронт. С тех пор изменилось все за пределами этой комнаты, а здесь - ничего, и даже сработанный с великой точностью парусник со сложнейшим такелажем и медной оснасткой, подаренный отцу, судовому врачу, сослуживцами-моряками, стоял на своем месте, по-прежнему зовущий в море, в дальнее страны, в иную жизнь.
Но жизнь здешняя была не такой романтичной. Недаром прыгал он на ходу из вагона и пробирался в родной дом ночью, хотя мог бы сойти и на вокзале. Документы были в порядке, но он хотел сохранить оружие.
- Мама! Кто этот человек? Господин Воздвиженский.
- Роман Константинович, Юра, очень порядочный человек. Он приват-доцент, естественник, из Петербурга.
- Служит большевикам?
- Он читает курс в университете. Что же делать, Юра, если вы не смогли защитить нас.
Юрий не успел ответить.
- Позвольте побеспокоить, - появился в дверях Воздвиженский. В руке он держал лабораторную колбу с прозрачной жидкостью. - Я хотел бы сделать скромный вклад… по случаю счастливого, почти невероятного в наше перенасыщенное бедствиями время события. Вот… спиритус вини.
- Весьма кстати, - одобрил Юрий.
- Ты пьешь, Юра?
- Ах, мама…
- Я понимаю, понимаю. Я тоже… позволю себе капельку. Ведь произошло чудо! Чудо! Мы выпьем из дедушкиных серебряных стопок. Я сейчас.
И она заспешила в свою комнату, где хранила то, что было особенно дорого.
Юрий остался с Воздвиженским.
- Мама отрекомендовала вас как порядочного человека.
Воздвиженский поклонился.
- Вера Никодимовна великодушна.
- Да, она всегда была прекраснодушной интеллигенткой.
- Вы сказали это неодобрительно. Что же плохого, если у человека прекрасная душа?
- Прекрасная душа хороша в прекрасном мире, а в нынешнем, похабном, она смешна и опасна.
- Не могу с вами согласиться. Видимо, вы много страдали.
- А вы тоже прекраснодушны?
- Отнюдь. Я лишь по мере сил стараюсь избегать зла.
- И преуспели?
- Увы! Зло всегда в избытке - и в нынешнем, как вы выразились, похабном мире, да и в прошлом, прекрасном, по вашему мнению.
Слова эти не понравились Юрию.
- Вы не видите разницы между нашим миром и миром, в котором мы оказались?
Он подчеркнул слово "нашим".
- Дорогой Юра! Позвольте мне так называть вас, я ведь вдвое старше. Мир никогда не был чьим-либо. Даже, божьим. Он естествен.
- Только не большевистский. Противоестественный.
- Я не хочу спорить. Позвольте только один совет. Не озлобляйтесь. Это не менее опасно, чем прекраснодушие. Вы устали, нервы измотаны. Отриньте пережитое…
Воздвиженский собирался еще что-то сказать, но уже вернулась Вера Никодимовна с темными стопками и нехитрой снедью в тарелке.
- Вот, Юрочка, вот… Чем богаты. Прости, пожалуйста, я ведь не знала. Утром я сбегаю на базар…
- Мама! Ты сама ходишь на базар?
- А кто же пойдет за меня? - И, увидев, как болезненно исказилось его лицо, добавила, может быть, не совсем уместно: - Разве ты не помнишь, как упрекал меня за то, что мы держим кухарку?
Неужели такое было?
Конечно, было. В необозримо далеком прошлом.
"Мама! Мы так много говорим о несправедливости, презираем барство, а у нас в доме живет Глаша, она готовит, убирает, обслуживает нас… Ведь мы гордимся, что мы не дворяне, что наш дед, как и дед Базарова, землю пахал, толкуем о совести, о вине перед народом… и стыдимся приготовить себе пищу!"
В необозримо далеком… А теперь она ходит на базар и сама готовит, но не потому, что презирает барство, а потому, что больше некому идти и готовить.
"Ужасно, - подумал он, скрипнув зубами, - ведь она не просто ходит, она бедна, она выбирает то, что подешевле, она… торгуется. С ее мягкостью, с ее чувством достоинства…. Ужасно!"
- Что ты, Юрочка?
- Ничего. К этому трудно привыкнуть.
- Я уже привыкла. Что поделаешь! Конечно, мы не так представляли революцию…
- Оставим, мама. Ты, конечно, все знаешь о Тане?
Он не хотел задавать этот вопрос при постороннем человеке, но и ждать больше не мог.
- Еще бы! Мы вместе несли наш крест.
- И… как она?
- О! Было безумно тяжело. Известие о том, что ты погиб, подкосило ее. Но Таня мужественная девушка, и бог смилостивился. Представляю, каково ей будет обрести тебя снова.
Юрий не понимал, потому что спрашивал совсем о другом.
- Она… одна?
- Ах! Ты вот о чем! Успокойся. У Тани благородная душа. Такие умеют хранить верность не только живым, но и их памяти.
"Какая верность! Неужели мама не знает?"
- Ты часто виделась с ней? Все время?
- Кроме тех месяцев, что она провела в деревне, у своих. Там было несчастье с ее сестрой, и Таня ездила, не могла не поехать.
- К сестре?
- Да. Она заходила днями. Как жаль, что так поздно. Я бы пошла за ней.
- Идти ночью очень опасно, - предостерег Воздвиженский.
- Я понимаю. Как счастлива она будет утром! Я уверена, у нее должно быть предчувствие. И утром оно сбудется. Правда, Юра?
- Да. Мы увидимся утром, - сказал он, находясь в полном недоумении. - Однако стопки пустуют.
- Мы наполним их, Юра. Пожалуйста, Роман Константинович! У меня руки дрожат от счастья.
Воздвиженский глянул на Юрия.
- Прошу вас, господин приват-доцент. Я вижу, вы удостоены полного доверия мамы.
- Надеюсь, что бываю по возможности полезен.
Юрию стало неловко.
- Спасибо вам за маму! Мама! Скажи ты.