- Иван Сергеевич… - простонал Осип Федорович.
- Ничего, брат, выслушай правду… Это не вредит, напротив, полезно вашему брату, молокососу…
- Но что же мне делать, что делать? - воскликнул Гречихин.
- Но что же случилось? - уже участливо спросил Дмитревский, видя неподдельное отчаяние молодого человека.
- Я люблю другую… - прошептал, после некоторой паузы, Осип Федорович.
- Кого? - вырвалось у Дмитревского.
Гречихин молчал.
- Впрочем, мне-то какое дело… - как бы про себя заметил Иван Сергеевич… - И это серьезно и бесповоротно?
- Увы! - воскликнул Осип Федорович.
Это "увы" было так выразительно, что Иван Сергеевич понял, что Полина вычеркнута из сердца Гречихина навсегда.
- Жаль, жаль… и ее жаль, а тебя еще более, - сказал он. - Едва ли ты здесь, в Петербурге, найдешь чище сердца и светлей душу, нежели у так безжалостно отвергнутой тобою Полины…
Гречихин сидел, низко опустив голову.
- Если это тобой решено бесповоротно, то оборви сразу и не бывай там… Нечего ей и растравлять напрасно сердце… Это будет все-таки честнее… А я уже сам как-нибудь постараюсь ее успокоить… Уговорю, утешу… Забудет… Должна забыть. Не стоил ты ее, брат, и не стоишь… Вот что…
На глаза старика набежали слезы.
Гречихин, увидав эти слезы, схватился обеими руками за голову и простонал.
- О, я несчастный, несчастный!..
Иван Сергеевич смахнул слезы и с состраданием посмотрел на Осипа Федоровича.
Он решил прекратить тяжелую и бесполезную сцену.
- Однако, мне надо кое-чем заняться… - сказал он по возможности спокойным голосом и, последний раз затянувшись трубкой встал с дивана, на котором сидел, и поставил ее на подставку.
Гречихин тоже встал и отправился в свою комнату.
Здесь он снова упал в кресло и снова с отчаянием воскликнул:
- О, я несчастный, несчастный!
Голова его опустилась на грудь и слезы крупными каплями полились из его глаз.
Осип Федорович не ошибался. Он, действительно, был глубоко несчастен.
Не прошло недели после посещения им Генриетты Шевалье в вечер ее бенефиса и более чем странного разговора его с Иреной Станиславовной Родзевич, как сенатский швейцар подал ему раздушеную записку на фисташкового цвета почтовой бумажке, запечатанную облаткой с изображением мальтийского креста.
Озадаченный Гречихин с неподдельным удивлением взял из рук швейцара это послание, распечатал его и прочел:
"Я жду вас сегодня к шести часам вечера.
Ирена".
Осип Федорович побледнел. Сердце его усиленно забилось. Сильное впечатление, произведенное на него девушкой, имя которой он увидал в конце этой коротенькой записки, с первого же раза смешалось с каким-то мучительным предчувствием несчастья, которое его ожидает при продолжении с ней так неожиданно начатого знакомства.
Это предчувствие появилось у него в ночь по возвращении из дома Шевалье и продолжалось вплоть до дня получения записки.
Поэтому-то Гречихин внутренно решил не делать визита приглашавшей его к себе Родзевич.
Он даже старался вовсе не думать. Это, впрочем, ему не всегда удавалось.
Соблазнительный образ красавицы нет-нет да и восставал в его воображении, заставлял усиленно биться его сердце, туманил голову и болезненно действовал на нервы.
С запиской в руках он стал подниматься по главной лестнице сената.
"Идти, или не идти?" - восставал в его уме вопрос.
"Не идти…" - шептал ему внутренний голос благоразумия.
Дивный облик Ирены Станиславовны плыл, между тем, перед Гречихиным и мешал ему прислушиваться к этому голосу.
Он вдыхал, несмотря на прошедшую неделю, памятную для него атмосферу каких-то одуряющих ароматов, окружающих эту восхитительную девушку.
Последнее происходило от духов, которыми была пропитана записка, и которую он держал в руках.
"Посмотрим, еще до вечера долго…" - решил он и сунул записку в карман.
Рассеянно он провел служебные часы. Назначенное свидание не выходило из его головы.
"Меня ждет сегодня Полина…" - вдруг вспомнил он и сердце его болезненно сжалось.
"Как же быть?"
Он ушел со службы, так и не решив этого вопроса. Не решил он его и после обеда, когда лег, по обыкновению, вздремнуть часок, другой.
В этот день, однако, ему не спалось.
"Куда ехать, к Похвисневым или к Ирене?" - вот вопрос, который гвоздем сидел в его голове.
Нельзя сказать, чтобы он решил его в том или другом смысле даже тогда, когда стал одеваться, чтобы выйти из дому.
Случилась только, что в шесть часов он звонил у подъезда квартиры Ирены Станиславовны Родзевич.
"Как это случилось?" - он не мог дать себе впоследствии отчета.
- Судьба! - успокоил он себя этим банальным словом.
Ирена Станиславовна ждала его в своем будуаре. В нем царствовал таинственный полусвет и царила атмосфера одуряющих ароматов.
Хозяйка поднялась с канапе, на котором полулежала, когда горничная ввела Осипа Федоровича в это "убежище любви", как он потом называл будуар Ирены, и удалилась.
Ирена Станиславовна подала ему руку.
Он невольно наклонился и поцеловать эту руку долгим поцелуем.
- Наконец-то вы появились… Надо было писать… Я соскучилась… Это со мной случилось первый раз… - сказала она.
Он не нашелся, что отвечать ей. Она снова полулегла на канапе, усадив его рядом в кресло.
Она была в легком домашнем платье цвета свежего масла, казавшегося белым.
Мягкая шелковая материя красиво облегала ее чудные формы. Широкие рукава позволяли видеть выше локтя обнаженную руку.
Он сидел, как очарованный, перед этой соблазительной женщиной, под взглядом ее чудных глаз, искрившихся страстью.
- Как вы решили тот вопрос, который я вам задала у Генриетты? - вдруг спросила она среди начавшегося незначительного разговора о городских новостях, разговора, в котором он принимал какое-то машинальное участие, весь поглощенный созерцанием своей собеседницы.
- Какой вопрос?.. - спросил он, пораженный неожиданной переменой разговора.
- Вы забыли, так я напомню вам…
Она быстро соскочила с канапе, бросилась к нему, обвила его шею своими обнаженными руками и обожгла его губы горячим поцелуем.
- Неужели ты не понимаешь, что я люблю тебя…
Он забыл весь мир, заключил ее в свои объятия и отнес снова на канапе…
Странное, неиспытанное им еще впечатление вынес он из этого пароксизма страсти.
Ему казалось, что он, мучимый страшною жаждою, наклонился к холодному, прозрачному роднику, пил ледяную воду, пил, не отрываясь, не переводя дыхания…
Родник скрылся под землей и он остался все с той же неутолимой жаждой.
В девять часов вечера он вышел из квартиры Родзевич и пошел домой.
Все мысли в голове его были спутаны и над ними всеми царила она, девушка, так неожиданно, и, как казалось ему, так безраздельно отдавшаяся ему.
По некоторым, брошенным Иреной фразам, он, отуманенный, неспособный рассуждать, уверенно заключил, что она еще никому, кроме него, не дарила своей девственной ласки.
Он вспомнил о Полине, о их взаимных мечтах о будущем, мечтах, окончательно разрушенных в течение последних нескольких часов.
Образ златокудрой девушки, еще так недавно бывшей для него дорогим и священным, ушел куда-то далеко, далеко и был еле виден за блеском чудного образа "его" Ирены.
"Моя Ирена…" - повторял он несколько раз самодовольным тоном.
Весь роман с Полиной представлялся ему ребячеством в сравнении с тем, что произошло два часа тому назад.
Там были одни разговоры, там ничего не было решено, а тут он связан долгом чести человека относительно всецело доверившейся ему девушки.
Он оправдает ее доверие, доверие "его" Ирены. Он чувствовал ее присутствие около себя.
Сама мысль о Полине исчезла.
О ней напомнил ему Иван Сергеевич Дмитревский.
IX
ОНА ЗАМУЖЕМ
Разговор с Иван Сергеевичем Дмитревским заставил окончательно прозреть Осипа Федоровича Гречихина.
Он ясно понял, что Полина потеряна для него навсегда, но этого мало, из слов Дмитревского он мог заключить, как тяжело отразилась на бедной девушке неожиданная измена любимого человека, как безжалостно он разбил это чистое сердце.
"Чище сердца и светлее души едва ли ты найдешь в Петербурге!" - припомнились ему слова Ивана Сергеевича.
Гречихин почувствовал истину этих слов. Разве он знал душу и сердце Ирены?
Нет, он не знал их.
Его влекло к ней, влекло с непреодолимой силой нечто иное, чем то, что заставляло его чувствовать себя счастливым возле Полины.
То чувство могло сравниться с зеркальной поверхностью моря, без малейшей зыби, когда лазурное небо, освещенное ярким солнцем, кажется как бы опрокинутым в бездонной глубине, в которой, между тем, светло и ясно и заметны малейшие переливы световых лучей.
Покойно, не колыхаясь, стоит корабль в такие минуты мертвого штиля, но, увы, стоит неподвижно, не рассекая гладкую поверхность воды, в сладкой дремоте, в обворожительной неге, не делая ни шагу вперед.
То же, что он ощущал теперь в своем сердце, было подобно буре среди густого мрака южной ночи, когда бурливое, седое море, клубясь и пенясь, взлетает высокими валами из своей бездонной пропасти и рвется к пропасти неба, где изредка блестят яркие звезды и молниеносные стрелы то и дело бороздят мрачный свод, отражаясь в бушующих волнах.
Корабль, как щепку, бросает из стороны в сторону и сердитые волны налетают на него со всех сторон, как бы оспаривая друг перед другом свою жертву.