Не находя себе полного сочувствия среди окружающих, Павел Петрович был уверен, что дух великого преобразователя России играет деятельную роль в земной судьбе его царственного правнука.
Не задолго до смерти императрицы Екатерины, великий князь, пробыв почти целый день в Петербурге, вернулся в Гатчину, встревоженный и совершенно расстроенный.
Хотя это было всегда результатом поездки "к большому двору", но все же не в такой степени.
Мария Федоровна стала расспрашивать его о причинах такого состояния его духа.
Они были в кругу лишь нескольких близких к ним лиц.
- Я знал, я был в этом уверен, - сказал великий князь.
- Что знал, в чем был уверен? - недоумала императрица.
- Он один понимал меня, один из всех, он один и жалеет меня искренно…
- Кто он?
- Петр… великий Петр!..
- Что ты говоришь? - испуганными глазами посмотрела на него Мария Федоровна.
- Ничего такого, чему можно было бы удивляться…
- Но что же такое случилось?
- Я видел его…
- Кого?
- Петра… великого Петра…
Императрица в ужасе отшатнулась от него. Придворные тревожно переглянулись.
Великий князь заметил это и горько улыбнулся.
- Вы, видимо, все не верите в бессмертие души, а я глубоко верю. Не верить нельзя, вы никогда не задумывались об этом… Это, говорят, свойство счастливых людей… Я не принадлежу к числу их. Я много думал об этом, скажу более, я убедился в возможности сообщения двух миров, и не сегодня, а много раньше и несколько раз…
- Ты видел его… - первая прошептала Мария Федоровна, поняв в чем дело.
- Как тебя…
- Где?
- Я шел несколько часов тому назад из дворца по Морской улице… Он вдруг появился рядом со мной… Прошел шагов двадцать и сказал полным сочувствия голосом: "Бедный, бедный Павел!"
Государь говорил спокойно, но при произнесении последних слов на его глазах появились слезы. Произошло неловкое молчание.
Великий князь первый, впрочем, переменил разговор и начал рассказывать придворные новости с присущими ему едкостью и сарказмом.
Не удивительно, что Петербург, в котором он провел столько тяжелых лет, не тянул его к себе.
В печальных думах о предстоящем отъезде провел государь последний день в Москве.
После обеда он удалился в кабинет с одним Кутайосвым.
- Как отрадно было здесь моему сердцу! - сказал ему Павел Петрович. - Московский народ любит меня гораздо более, чем петербургский; мне кажется, что там меня гораздо более боятся, чем любят.
- Это меня не удивляет, - отвечал Иван Павлович.
- Почему же?
- Не смею объяснить.
- Так я приказываю тебе это.
- Обещаете ли мне, государь, никому не передавать этого?
- Обещаю.
- Государь, дело в том, что здесь вас видят таковым, какой вы есть действительно - благим, великодушным, чувствительным, между тем, как в Петербурге, если вы оказываете какую-либо милость, то говорят, что это государыня, или госпожа Нелидова, или Куракин выпросили ее у вас. Так что когда вы делаете добро - то это они; если же кого накажете, так это вы караете.
- Значит, говорят, - государь остановился, чтобы перевести дух от охватившего его волнения, - что я даю управлять собою?
- Точно так, государь.
- Ну, хорошо же, я покажу, как мною управлять!
Павел Петрович гневно приблизился к письменному столу и хотел что-то писать.
Кутайсов бросился на колени и умолял до время сдержать себя.
- Я вас предупредил, ваше величество, примите это к сведению, но не принимайте решительных мер. Надо все это сделать исподволь.
- Ты прав…
Этот разговор имел громадные последствия. Но не будем опережать событий.
Иван Павлович Кутайсов в тот же день посетил Похвисневых, остановившихся в Москве в доме брата, Сергея Сергеевича. Они тоже через несколько дней собирались в Петербург.
Нечего говорить, что "доброго гения" их дома, как называли Кутайсова Ираида Ивановна и Зинаида Владимировна, встретили с распростертыми объятиями не только эти обе почти боготворившие его женщины, но и генерал, и даже Полина.
Для последней это было необычно.
Она, к великому огорчению ее матери, была очень холодна и суха с Иваном Павловичем и старалась избегать его.
Поэтому изменившееся к нему отношение молодой девушки очень обрадовали Ираиду Ивановну.
- За ум взялась! - подумала она. - Недаром несколько дней не видала своего "дядю Ваню".
Иван Сергеевич Дмитревский уехал в Петербург дня три тому назад, призываемый делами министерства.
Кутайсов, по обыкновению, стал шутить с Владимиром Сергеевичем и Ираидой Ивановной, рассыпаться в любезностях перед Зинаидой Владимировной и даже сказал несколько незначительных комплиментов по адресу Поляны.
Он рассказал о впечатлении, произведенном на него вчерашним балом и его "царицей".
Последнее слово он подчеркнул, выразительно посмотрев на Зинаиду Владимировну.
- Кто же, по вашему мнению, была царицей вчерашнего бала? - спросила она.
- Да все та же, что была царицей всех московских балов и отравляла своим поклонникам и вашему покорному слуге сладость празднества… А вы не знаете кто это?
- Не знаю…
- Ну и дочка же у вас, ваше превосходительство, думаешь скромна, ан лукава…
- Я?! - испуганно сказала Зинаида Владимировна.
- Вы, сударыня, вы… Всех кажется, от престола до хижины, взялись с ума свести и будто за собой никакой вины не знаете…
- От престола? - переспросила Ираида Ивановна.
- Его величество, сегодня вспоминая вчерашний бал, только и говорил о Зинаиде Владимировне… Сильное впечатление произвела, сильное.
На лице Ираиды Ивановны расплылась счастливая улыбка. Зинаида Владимировна совершенно потупилась и густо покраснела.
- Я вчера и сегодня только и слышу со всех сторон при дворе… Похвиснева, да Похвиснева… А каково это моему сердцу… - засмеялся Иван Павлович, стараясь придать последнему замечанию вид шутки.
Все присутствующие тоже рассмеялись.
- А вам, ваше превосходительство, - обратился уже серьезным тоном Кутайсов к Владимиру Сергеевичу, - придется, кажется, расстаться с этим мундиром…
Он взял его за пуговицу.
- Как так?
- Его величество имеет на вас виды… По штатской послужить придется…
- Живота не пожалею своего для его величества… так и передайте государю…
- Передам, передам… Он от меня, впрочем, это всегда слышит…
- Как благодарить вас, ваше сиятельство, и не придумаю… Всем вам обязан…
- И полноте… Заслугам вашим обязаны вы, а не лицам… Государь сам ведь открыл ваши прежние заслуги… Я и никто тут не при чем…
- Все-таки…
Графа, как своего, принимали в кабинете, куда вошел лакей с докладом, что в гостиной приехали с визитом и ожидают несколько дам.
Ираида Ивановна была в нерешительности.
- Идите, идите, матушка… Я сейчас уеду, мне недосуг… - заявил Кутайсов.
Она и Зинаида Владимировна простились с графом, не забывшим облобызать их руки, и вышли.
Генерал стал раскуривать свежую трубку.
Полина улучила свободную минуту и подошла к Ивану Павловичу.
- У меня до вас просьба, граф…
- Приказание… - любезно поправил он.
- Нет, на самом деле… Мне бы хотелось доставить место в Петербурге одному молодому человеку, другу моего детства.
- Понимаю, - улыбнулся Кутайсов.
- Можно?..
- Можно… но какое место?
- Я не знаю… Какое-нибудь…
- Он служит?
- Да, здесь, под начальством дяди Сережи…
- А вам хотелось бы, чтобы он был поближе?
- Да, хотелось бы… - прошептала, вся пунцовая от волнения, молодая девушка.
- Устроим… Кто он такой?
- Осип Федорович Гречихин… Он явится к вам с прошением, на одном из уголков которого я сама напишу: "Полина".
- С этим "паролем" он получит место! - улыбнулся Иван Павлович.
- Благодарю вас! - протянула она ему руку, которую Кутайсов поцеловал.
Посидев еще несколько минут, он уехал.
III
РОМАН ПОЛИНЫ
Полина, после беседы Кутайсова, минуя гостиную, где еще были гости, быстро прошла в отведенную ей с сестрою комнату, и, бросившись в постель, уткнулась головой в подушки и зарыдала.
Слезы подступали к ее горлу еще во время разговора с графом Иваном Павловичем, разговора, к которому молодая девушка готовилась с первых ее дней пребывания в Москве, но, начав его, почувствовала себя совсем неподготовленной, смутилась, и кое-как, торопясь и сбиваясь, высказала свою просьбу властному вельможе.
"Что он мог подумать о ней?" - неслось в голове молодой девушки.
"А вам хочется, чтобы он был ближе!" - звучит в ее ушах, хотя и добродушная, но все же насмешливая фраза Кутайсова.
- Боже, до чего я дошла! - шепчет молодая девушка, прерывая шепот рыданиями.
Через несколько минут, впрочем, она успокоилась.
"Что же я особенного сделала? - встала она с постели и стала рассуждать сама с собой, наскоро поправляя смятые подушки. - Попросила за товарища моего детства! Он, конечно, догадался, что я люблю Осю - так уменьшительно она называла Гречихина. - Пусть… Разве это не правда!.. Люблю, люблю… и готова сказать перед всем миром… Что тут дурного?.. Чем он виноват, что он беден? Чем он виноват, что занимает маленькое место? У его родных не было состояния, у него не было протекции… Разве это его вина? Я добыла ему протекцию… Граф сделает - он обещал… Значит, я сильно люблю его, если решилась говорить с графом… Я хотела себя проверить…"