Уже к вечеру, исписав целую стопку бумаги, Франц Яунзен наконец-то заслужил одобрение инструктора. Фон Герделер немного сократил статью, кое-что исправил в тексте своим энергичным почерком и отнес ее редактору "Вахт ам Норден".
Прочитав статью, беспартийный редактор, дрожавший от каждого неосторожного слова, испугался:
– Герр инструктор, я все это понимаю, приветствую искренность автора, но…
– Никаких "но"! – обрезал его фон Герделер. – От моего имени – в набор!..
Вернувшись обратно, он сказал Яунзену:
– Можете возвращаться в часть. Статья завтра же появится в печати. Чем вы желаете получить гонорар: марками или консервами?
– Герр инструктор, конечно, консервами!..
* * *
Над входом в землянку тринадцатого взвода висела доска, на которой было написано: "Gott mit uns!" Эту доску сорвали, положили на пол, а Пауль Нишец острием тесака, словно карандашом, разграфил ее на несколько продольных полосок.
– Ипподром готов, – весело заявил ефрейтор. – Вот эта крайняя беговая дорожка будет для моей гнедой кобылки, – и он отметил крайнюю полоску своими инициалами: "Р. N."
– Я беру среднюю, – сказал Франц Яунзен.
Егеря расселись вокруг доски, каждый занял себе полоску и, быстро отыскав на своей одежде вошь (которая выглядела побойчей других), положил ее на край "беговой дорожки".
– На старт! – скомандовал Нишец. – Пли!..
Вшивые гонки начались.
Первой шла жизнерадостная мелкая вошка Вилли Брамайера; Франц Яунзен поправлял спичкой своего "рысака", который никак не хотел ползти прямо, а старался вильнуть в сторону.
– Доска шершавая, – жаловался егерь. – Это еще что, а вот до того как белье в прошлом месяце парили, так вот у меня была вошь – это вошь!..
Но в самый разгар "гонок" дверь распахнулась, и в землянку вошел эсэсовский офицер, на погонах которого были видны три четких буквы: "Ж. Е. Р." – тайная полевая полиция.
– Франц Яузен – кто?
– Так точно, герр…
– Руки вверх!
Эсэсовец толкнул его к двери, там уже стояли двое в штатском. Яунзена бросили в машину, и она сразу же сорвалась с места. Все произошло настолько стремительно, что Яунзен вначале ничего не понял. Только когда автомобиль проехал версты две, он спросил:
– Герр унтерштурмбаннфюрер, мне можно опустить руки?
Удар в лицо. Смех.
– Герр…
Еще удар.
– Ты будешь знать!.. Говори, как тебе удалось вот это?
Только сейчас Франц заметил в руке офицера газету со своей статьей.
– Герр…
Ему не дают говорить. Бьют. По лицу Яунзена текут кровь и слезы. Он сползает с сиденья, штатские топчут его ногами.
Наконец бить прекращают.
– Кто дал тебе Железный крест?
– Я убил изменника нации.
– Это не ответ на вопрос.
– Крест выдан мне по инициативе оберста фон Герделера.
– Ага, – смеется эсэсовец, – одна компания!..
Снова бьют. Машину трясет. Пролетают вершины гор. Сверкает море. Гудят под мостами реки. И – бьют…
Петсамо. Яунзена волоком втаскивают в комендатуру тайной полевой полиции.
– Пей, – говорит эсэсовец и дает воды.
Зубы егеря стучат по железному ободку кружки; на подоконнике длинного коридора пушистый котенок трет лапкой мордочку… какие-то двери… какая-то лестница… Куда ведут?..
В сумрачном кабинете, украшенном большим портретом Гитлера, сидит бледный фон Герделер. Увидев Яунзена, он долго о чем-то думает, потом поднимается и говорит:
– Этот солдат невиновен. Я ему приказал, и он приказ выполнил…
За спиной Яунзена, как избавление от мук, захлопывается дверь одиночной камеры. Глубокой ночью к нему приходит санитар-фельдфебель.
– Ну! – говорит он, грубо ощупывая избитое тело егеря. – Ты, парень, легко отделался.
Он лезет к нему в рот жесткими пальцами, равнодушно замечает:
– Зубы выбили, а корни остались.
Достав щипцы, вырывает корни. Франц Яунзен выплевывает кровь, плачет:
– О, майн готт, за что меня так?..
– Не скули! – Фельдфебель смазывает ему синяки какой-то мазью, говорит: – Иди… иди, парень.
– Куда?.. Куда идти?
– В канцелярию.
В канцелярии военный чиновник, как будто ничего не случилось, говорит ему:
– Впредь вы будете следить за настроением солдат вашего взвода и немедленно докладывать обо всем лейтенанту Вальдеру. Ваш служебный номер, который вы должны хранить в тайне, – 7318… Можете идти.
– Слушаюсь, – ответил Яунзен, а когда очутился на улице, то поднял голову и, глядя на звезды, поклялся: "Чтобы я когда-нибудь что-нибудь для кого-нибудь еще написал… да никогда!.."
* * *
До сих пор Герделер думал, что мощь третьей империи заключена в железных колоннах солдат, в генералах людендорфской выучки, в беспрекословной дисциплине, в жерлах орудий, в крейсерах, в торпедах, в немецкой пунктуальности. И до сих пор он чувствовал себя неотделимой частью этого сложного механизма. Но оказалось, что все это – блеф; над армией и над ним тупо возвышалась еще одна сила, которая воплощена вот в этом штурмбаннфюрере с белой повязкой гестаповца на рукаве.
Допрос окончен. Ему бросают одежду:
– Одевайтесь.
Инструктор разбирает сверток обмундирования. Золотые шнуры оберста с мундира уже спороты. Пальцы дрожат, не могут нащупать пуговицу. Кто-то помогает ему натянуть штаны, толкает в спину:
– Быстрей, быстрей!..
Уже ночь. Горы чернеют на горизонте. Его сажают в машину, везут. Штурмбаннфюрер всовывает ему в рот сигарету, подносит к лицу зажигалку.
– Ну, – говорит он, – может, вспомним все-таки?
"О чем вспомнить? – пытался сосредоточиться фон Герделер. – Ах да!.. Этот "дарревский молодчик" Отто Рихтер, прибывший в Финмаркен из Голландии. Я встречался с ним в Парккина-отеле… Кто еще был тогда?.. Кажется, командир противокатерной батареи с мыса Крестового… как зовут этого обер-лейтенанта?.. Фон… фон Эйрих…"
– Ну! – настаивает гестаповец. – Так, может, мы скажем честно, что получили задание от русской разведки начать разложение горноегерской армии?
– Я ни в чем не виноват, – отвечает фон Герделер. – Никаких заданий от Рихтера не получал… Произошла какая-то чудовищная ошибка…
Шофер в мундире эсэсовца говорит:
– Здесь! – И машина останавливается.
Инструктора подхватывают за руки, его ноги волокутся по земле. "Все, – думает он, – конец", – и говорит:
– Послушайте, я умру, но совесть моя перед фюрером чиста. Я остаюсь верным слугой национал-социалистской партии.
– Браво, браво! – смеется штурмбаннфюрер и деловито распоряжается: – Вот к этой скале… повертывайтесь…
– Нет! – отвечает инструктор, прижимаясь к скале спиной. – Я приму смерть с открытым лицом!..
– Ну, валяйте, желаю вам оставить штаны сухими.
Автомашины с включенными фарами въезжают на площадку, и теперь четыре ярких луча, как прожекторы, сходятся на фон Герделере.
– По изменни-ку н-а-а-ции!.. – нараспев командует штурмбаннфюрер, и карабины нащупывают сердце инструктора, которое сжимается в груди от предчувствия пулевых уколов.
Гестаповец вдруг обрывает команду, подходит к нему.
– Спрашиваю последний раз, – говорит он, – от кого получали задание написать эту пораженческую статью?
Фон Герделер вскидывает руку в нацистском приветствии:
– Хайль Гитлер!
– Не будь дураком! Я отдаю команду "пли".
– Хайль Гитлер!
– Пли!
Инструктор почти явственно ощутил толчок пуль, но продолжал стоять, только одна мысль билась под черепом: "За что?.. За что?.. Разве я…"
Штурмбаннфюрер подходит снова:
– Послушайте, я шучу только один раз. Со второго залпа от вас полетят клочья.
– Хайль Гитлер!..
– Ну, ладно!.. Внимание… пли!
На этот раз, кажется, попали. Все тело разрывается на части.
"Но почему я не падаю?.."
Штурмбаннфюрер подходит и сталкивает его на землю:
– Лежи!..
Инструктор потерял сознание. Когда же очнулся – вокруг было пусто. Он понял, что машины уехали, оставив его одного в тундре. Вспомнив сцену расстрела, вяло подумал: "Пугали", – и поднялся на ноги.
На рассвете, проделав пешком несколько верст, инструктор пришел в Петсамо, где его уже ждал приказ:
"Оберст Хорст фон Герделер понижается в звании, как не справившийся со своими обязанностями, и переводится в разряд строевых офицеров…"
Двое
– Пи-ить… дай… воды…
И, когда она просила об этом, Мордвинов каждый раз переставал грести и с ненавистью оглядывал волнующийся простор океана.
"Где бы достать воды?.. Хоть каплю, одну лишь каплю!.. Не для меня – для нее!.."
– Пи-и-ить… пи-и-ить, – просила Варенька, с трудом разлепляя запекшиеся губы, а он сидел рядом с ней – тихий, сгорбленный – и ждал, когда она снова потеряет сознание. Потеряет сознание и хоть на время забудет, что на этом прекрасном свете, который она так любит, есть вода – вода живая, сверкающая, прохладная, чистая.
И, когда она забудет об этом, он опустит в воду, которую нельзя пить, свое широкое весло – снова начнет грести к невидимому берегу. Пусть уж лучше она лежит в беспамятстве, чем слышать ее постоянную просьбу "пи-и-ить", которую нельзя исполнить.