- Эх, сынок, сейчас тебе старших не понять! Все поймешь, когда сам аксакалом станешь. Коли доведется мне к русским поехать - и ты со мной поедешь. Не побоишься, так обязательно поедешь.
- Бий-ата, а что, если я спрошу о том, что люди про вас говорят?
- Спрашивай, не стесняйся!
- Правда ли, что вы огорчались тем, что иные пренебрегают черной шапкой, одеждой своего народа?
Бий новыми глазами с удивлением смотрел в невинные детские глаза Айдоса и толком не расслышал его вопроса, а мальчик, видимо, это заметил и подошел к Маману с другой стороны:
- Бий-ата, а что лучше: Кааба или Петербург?
- Каабы я, сынок, не видал, но и не стремлюсь туда потому, что побывал в Петербурге. Могучая страна русских поистине Кааба для таких малых народов, как мы. Туда приходят караваны из многих и многих стран, везут туда свои товары, обычаи, языки, а оттуда увозят русские товары да русские обычаи. В мире много разных племен и народов, и мы среди них народ малочисленный, а раздоров у нас больше, чем у самых больших. Не сумели мы все дружно ухватиться за протянутую нам руку России, потому-то и претерпели столько бедствий, вконец разорились.
Маман заметил, что Айдос слушает так напряженно, что морщится даже, когда кони, с треском вламываясь в камыши, заглушают его речь.
- А насчет одежды ты спрашивал? Я уж не помню, что кому об этом говорил, но тебе скажу так: рубашка у нас, сынок, шьется по-ногайски, штаны - по-индусски, чекмень - по-башкирски, вышивкой украшаем - по-украински, а шубу шить научились у казахов. Вот черная шапка у нас искони своя, черная, в знак скорби. Потому-то и жалею весьма, что Есенгельды-бий и его присные, прибывшие сюда с ним раньше нас, спрятали в сундук черную шапку скорби - каракалпак, обрядились по обычаю Хорезма в мохнатую меховую шапку - шегирме.
Я многих стран мира не видел, но, единожды Санкт-Петербург повидав, мню, что весь свет облетел. И радовался бы весьма, если бы наши люди у всех других народов добрым обычаям, наукам и ремеслу научились.
- А вы не сказали, бий-ата, чему мы у русских выучились.
- У русских, сынок, многому можно научиться: всякому знанию, мастеровому делу, хлебопашеству и ремеслам. К этому-то всему мы, можно сказать, чуть прикоснулись, но, близко общаясь с ними, научились мы их трудолюбию, упорству, верности слову.
- А почему нам русский царь не помогает? Почему русские к нам не приезжают?
- Царица, сынок, сейчас войной озабочена, напал на нее султан турецкий, русские против него воюют.
На лицо мальчика словно тучка набежала, огорчился, но любопытство его не унималось.
- Бий-ата, а кто это деда моего кровный враг? Бесхитростные вопросы юного Айдоса, его стремление все знать, все понять, увлекали и радовали Мамана, но этот его вопрос показывал^ что он ничего не знает о своем деде и о его конце. Радостное настроение бия померкло.
- Откуда ты узнал о каком-то кровном враге? - спросил Маман, хмурясь.
- От мамы слышал, бий-ата, - ответил мальчик, ничего не замечая. - А мама услышала, когда Есенгельды-бий говорил об этом отцу. В прошлом году это было, когда я ускакал вас искать.
- Ассалам алейкум, бий-ага!
За разговором они и не заметили, как выехали на пшеничное поле Бегдуллы Чернобородого. На краю поля, согнувшись, как сломанный прут, стоял Сабир Франт, почтительно приветствуя их со сложенными на груди руками.
- Здоров ли, Сабир, как поживаешь?
- Ваш раб, бий-ага, хорошо живу, благодарствуйте! Вот взялся поле караулить. Во-он с того конца завидел вас и прибежал поприветствовать.
- Нет ли обиды тайной у тебя в душе?
- Все зажило, бий-ага! Хотел прийти вас поблагодарить, да вот отсюда никак не вырвусь, бий-ага! Бог дал, жена на сносях. А я уж было решил: если жена не родит, возьму усыновлю мальчика-сиротку… Все, у кого милостью вашею потомство появляется, все радуются, как я.
Униженная благодарность человека, который, и года не прошло, проклинал бия за оскорбление своего очага, возбудила у Мамана смешанное чувство горечи, жалости и презрения, и стало ему уж совсем не по себе.
- Ну, спасибо, Сабир, за добрую весть. Сообщи, когда родится ребенок, подберем ему хорошее имя, - молвил Маман, отворачиваясь.
А Сабир, высказав свою благодарность, так и остался стоять, согнувшись пополам, будто сломанный прут. Айдос не понял тайного смысла разговора старших и не удивился, - Маман-бия многие благодарили.
- Хороший какой человек! Верно, бий-ата?
- Да, сынок, хороший человек.
- А сколько языков вы, бий-ата, знаете?
- Кроме своего, родного, знаю русский.
- А Есенгельды-бий, говорят, много знает: казахский, узбекский, туркменский, киргизский, ногайский
- Эти языки - нашему родня, похожи один на другой, как дольки дыньки-скороспелки, сынок. Пять-шесть дней говорящего на этих языках послушаешь - и сам будешь их понимать.
- Я хочу знать много языков, разных!
Тогда надо тебе хорошенько учиться, сынок. Знание - слава народа. Об этом сегодня у Есенгельды-бия будем с аксакалами совет держать.
- А где лучше учиться: в Петербурге, в Казани или Москве?
- Пока дорога в Россию нам не откроется, будем учиться поближе: в Хиве.
- Ну, будем пока в Хиве учиться, бий-ата.
- А кто еще, кроме тебя, хочет учиться?
- Есть у меня друг Кабул… Да много еще, бий-ата, все учиться хотят!
Так пока я буду у Есенгельды-бия гостить, собери их, мы с ними поговорим.
- Вот хорошо!
11
Над древним шумным городом Хивой, над головами правоверных хорезмских мусульман жарко пылает, словно бы истекая расплавленной медью, беспощадное яростное солнце. Жирные люди с красными, опаленными зноем лицами, удушливо сопя, ныряют на теневую сторону улиц подобно курам, прячущимся в курятнике.
Перед вечером жара немного спадает, дышать становится легче, и город как бы раздвигается, кажется просторнее.
Солнце клонится к западу, - значит, скоро начнут возвращаться с базара постояльцы, и хозяева заезжих дворов - шарбакши, за день и высморкаться неуспевающие, выбегают к воротам встречать гостей. Матьякуб-шарбакши, посвободнее распустив кушак из домотканой бязи, опоясывающий его поношенный грязно-серый халат, надетый прямо на голое тело, стоит, прислонившись спиной к притолоке ворот, упираясь в землю ногами в огромных кожаных калошах. Засучив рукава, как силач, выходящий на борьбу, он взимает с постояльцев плату "за кол", к которому будут привязаны их кони и ишаки.
Низко кланяясь тем, кто, выезжая со двора, бросает в его раскрытую ладонь какую-то мелочь, он, поглаживая седую свою бороду, смиренно напутствует:
- Заезжайте к нам, гость дорогой, снова, уж не обессудьте, коли чем не угодили; счастливого вам пути.
В час вечерней молитвы, когда приезжавшие на базар люди уже разъехались, перед Матьякубовым двором появился Аманлык, слез со своего осла, почтительно, как подобает со старшим, поздоровался и попросился ночевать.
Матьякубу не нужно было долго разглядывать пришельца - босой, обросший волосами, одно ухо оторвано, лицо покрыто пылью немереных дорог, - чтобы пожалеть смертельно истомленного путника: Так уж и быть, входите!
- Божьей благодати, доброго достатка тебе, милостивый хозяин!
- Говоришь ты по-бухарски, а ведь, оказывается, каракалпак… - заметил шарбакши.
- Угадали, дорогой мой человек, - тихо молвил Аманлык и пошел за Матьякубом в глубь двора привязывать осла к указанному хозяином колу,
Матьякуб позвал Аманлыка к ужину. Рассказал ему о себе, похвалился, что на его дворе всегда останавливаются приезжающие в Хиву каракалпакские бии. Вот и две недели тому назад ночевали у него достославные старейшины: Есенгельды-бий да Маман-бий.
Аманлыку дремалось, и глаза уже закрывались от усталости, но, услышав имена биев, он очнулся и вскочил, будто окатили его холодной водой.
- А зачем они приезжали? Расскажи, почтенный! И почему вы назвали первым не Мамана, а Есенгельды-бия? Не обижайтесь, но у нас большого бия Мамана принято первым называть.
- Верно, гость мой. Когда они приехали, я заметил, что мудрый Маман был старшим надо всеми. Только на другой день пошли они в дом жалоб к хану. Так Есенгельды хан принял, а Маман-бия даже на порог не пустил.
- Почему же так?
- В точности не знаю. Говорили товарищи его, что он с русскими близок и управляет будто по-русски. А уж известно, что мусульманская вера и русская что огонь и вода. Видно, побоялся хан, что, коли плеснет Маман водой на огонь, по всему ханству чад пойдет.
- А еще кто с ними был?
- Были ребята, которых они учиться в медресе привезли, а еще двадцать человек взрослых джигитов. Тех, чтобы они ремеслу учились, с собой взяли.
- Они еще здесь в городе?
- Которые в медресе, здесь. Их сам Есенгельды-бий отдал в медресе Шергазы-хана. Как повидаться с ними? Уж не знаю.
- А взрослые джигиты где?
- Их Маман-бий на невольничий рынок увел и там кого куда роздал.
- Да ведь там в рабы продают! Домой-то они потом смогут возвратиться? - Комок подкатил к горлу Аманлыка.
- На невольничьем рынке и рабов продают, и поденщиков нанимают… Вернутся, коли нанялись.
Сердце Аманлыка успокоилось, но томила его неотвязная мысль, обида: как же так - хан Маман-бия не принял! И он не стерпел:
- А вот, Матьякуб-ага, скажите, милостивы будьте, кто из двух биев умнее вам показался?