Чай и кумыс пили бии под тенистыми навесами ша лашей и шатров. Бии все здесь. Здесь и сам Гаип-хан. Они также в поту. Лежа на кошмах, опершись о подушки, они разили друг друга велеречием, томясь и изнемогая в рассуждениях о том, какое великое дело делают. Да, о да! Людям надобно жилье. Народ должен быть доволен. Каждый из каждого рода должен почитать за честь заложить в новый город свой камень, свой ком глины. Бии строили себе дома. И часто слышался рыкающий голос Гаип-хана. Гаип-хан кричал конным с нагайками:
- А ну, поднимите вон тех… вон того… Дай-ка им от меня, от моей щедрости… А ну добавь, добавь, чтобы я слышал! Не слышу…
В азарте хан выскакивал из тени шатра и визгливо хохотал, слыша крики боли и слезные жалобы.
А толки о том, что на уме у хана Абулхаира, ходили двоякие. Одни заверяли, что хитрый Абулхаир - в тайном сговоре с русскими и что русская царица самолично благословила возводить Новый город, - это уж как пить дать! Другие твердили, что хан Абулхаир много лукавей и погнал каракалпаков таскать камень и глину, чтобы согнуть народу спину, чтобы народ голову повесил и потерял бы охоту грезить о своей воле под рукой дочери Петра, - и это походило на сущую правду. Коварство Абулхаира на коне не объедешь.
Минуло лето, быть может самое мучительное после годины белых пяток. Благо еще, что не случилось холеры в таком скопище людей, и они мерли на пустоши, где стоять Новому городу, не таким валом, как при холере, и без колик в животе, заселяя поблизости подземный аул, где петухи не поют, а люди не встают.
Осенью, когда вышло народу дозволенье - ехать по домам, не было мочи у людей ни собрать порядком урожай, ни перекочевать вовремя со скотом, как после мора. Оправились только зимой; она выдалась несуровая, без обычных жгучих морозов и бурных ветров. Небо оказалось милосердней земли. И тогда открылось, что просчитался хан Абулхаир, как он ни хитер, как ни лукав. Общая беда роднит, а общий труд - и подавно. Небывало сблизились черные шапки в том тяжком году Сроднились роды, сплотился народ.
Ранней весной, как приспела на то пора, прилетела с севера долгожданная птица - поручик Гладышев. Припожаловал он, как обещал, не проездом и не второпях, в полной военной форме, при клинке на желтой портупее, в сопровождении толмача и трех чернобородых казаков, тоже с клинками на боку и с ружьями.
Перво-наперво он показался в ауле Маман-бия, а потом уже в ханском ауле. И со всех аулов поскакали по следу пароконной коляски джигиты - глянуть хоть одним глазком на офицера и казаков, увидеть, каково оно из себя - ружье, стреляющее громом и молнией. Избасар-богатырь с детски наивной улыбкой попросил было одного из казаков, помоложе, дать ему в руки ружье. Казак ответил, скаля белые зубы:
- Ружо, паря, как бабу али собаку, на подержанье не дають!
Но и казаки, и русский офицер держались приветливо, серьезно и уважительно со всеми, кто отваживался с ними заговорить. Что там! Это был Митрий-туре, человек необыкновенный; при нем и казаки необыкновенные. И толмач Мансур Дельный был необыкновенный, истинный устроитель сердечного понимания.
И вот настал незабываемый день, и принялся Мансур Дельный читать - громко, внятно, красиво - клятвенные письма всех каракалпакских родов, одно за другим. Они были готовы! Не написаны - нарисованы арабским шрифтом, все - одной, самой грамотной рукой.
"К лятвенное письмо.
Сим письмом я клянусь своей верой, перед открытым Кораном, вместе со своим родом, подвластными мне людьми, в том, что всему моему народу объявлено о признании мной славной, могущественной, светлейшей и благороднейшей, великой императрицы Российской Елизаветы Петровны нашей истинной царицей, о чем здесь, вблизи города Жанакента в год Истории тысяча сто пятьдесят пятый, жедди месяца, седьмого числа и написано…"
Дата - по лунному календарю. Месяц жедди - первый месяц зимы.
Заканчивались письма так:
"…В том я, Гаип-хан, сын Эшима, из Страны Каракалпаков, Страны Моря, поклялся, целовал святой Коран и в знак достоверности поставил свою печать. Я, ахун Ешнияз, по воле Гаип-хана, написал это письмо и поставил свою подпись".
"…В том я, хан кунградского рода Рыскул-хан, поклялся и поставил свою печать. По воле Рыскул-хана я, ахун Ешнияз, составив это письмо, подписался".
"…Сим письмом поклялся я, Байкошкар-бий, со всеми своими людьми из тысячи семейств, и поставил свою тамгу. Я, ахун Ешнияз, написавший это письмо, по воле Байкошкар-бия подписался".
Все клятвенные письма были оглашены всенародно. Так же всенародно принимал поручик Гладышев устные клятвы старейшин. Клялись на Коране. И каждый раз при этом русский офицер отдавал воинскую честь, прикладывая правую руку ребром к виску, а казаки брали на караул, отставляя ружья в правую сторону, и все глядели строго, чинно. Мансур Дельный, как должно мусульманину, склонял голову и молитвенно складывал руки. Это тоже важно - что толмач некрещеный.
В завершение Митрий-туре говорил речь и пожимал руки биям, а также простым людям, тем, кто стоял поближе и был посмелей. Маман в зеленом камзоле сопровождал его неотлучно, и Митрий-туре ему первому жал руку. И всем было любопытно: а кто же у кого этому научился - брататься с простым народом, Маман у русского или русский у Мамана?
Но было замечено биями, что единственно с кунградцами Гладышев держался холодно, в дом Рыскул-бия не вошел, руки ему не протянул. Не простил, стало быть, гибели Оразан-батыра. Неужто и вправду Митрий-туре его любил? Разве это не диво?
Гаип-хан, который обычно ложился спать в одно время с курами, а с утра пропадал на охоте, теперь бодрствовал до полуночи и охотился за русским офицером, не слезая со своего конька, - насчет прирезки земель к своему ханству.
Потом была составлена общая большая петиция Елизавете Петровне от всего народа Нижних Каракалпаков. Тут возникла было заминка. Ожидалось, что после Гаип-хана петицию подпишут Мурат-шейх и Рыскул-бий. Но Гаип-хан пожелал, чтобы поставил свою подпись его наследник султан Убайдулла и непременно вместо подписи Рыскул-бия… Хитрость Гаип-хана была прозрачна: так он сквитывался с Рыскул-би-ем за то, что тот назвался в клятвенном письме ханом кунградцев. И так Гаип-хан снова ссорил главные роды каракалпаков. Накануне он призвал Рыскул-бия к себе и обронил ему в ухо каплю яда:
- Сейчас не шуми, лев мой. Все это дело рук ябин-цев… запомни!
Рассчитывал хан на то, что Рыскул-бий смолчит, поскольку он вроде бы в опале у русских. Но хан припозднился со своими кознями. Не смолчал Гладышев. Он был не против подписи султана, но не взамен подписи Рыскул-бия.
Когда же пришли к согласию, небывалому дотоле среди каракалпаков, и никто уже не прикидывал, кто тут выиграл, кто проиграл, слава тебе, господи, аминь, и когда Митрий-туре поздравил с этим Гаип-хана не кривя душой, - возникла естественная мысль: ежели у нас праздник, почему не видно праздничного дастар-хана? В каждом доме, где есть очаг, по всей стране… Той - это дар аллаха. Что освящено тоем, будь то свадьба, будь поминки, не забывается. Да будет той и проводы посла в Россию всенародные!
Кто избран послом, все знали. Знали и то, что в пару с ним назначен Пулат-есаул, правая рука Гаип-хана. Помимо того, Мурат-шейх посылал в Орск своего среднего сына, Маман-шейха, а также двоих русских пленных, попа-расстригу и купца-мещеряка, соглашался оставить сына при наместнике Неплюеве аманатом, если наместник сочтет это необходимым…
Тем временем подоспела и другая праздничная забота, несравненно меньшая, но очень близкая сердцу. Чьему сердцу? Конечно, Маманову. Почтеннейший Айгара-бий согласился наконец отдать свою дочь Аманлыку.
Целый год медлил Айгара-бий, ожидая, что Маман вернется к своей избраннице. Но Маман не показывался больше в ауле Айгара-бия, а его аткосшы туда заглядывал, и румяная Акбидай не прогоняла аткосшы. Засиживаться в девках Акбидай не собиралась. Что ж, стало быть, так суждено. Пусть наши дети будут счастливы. Когда стало известно, что Маман уезжает, Айгара-бий дал знать Мурат-шейху, что готов принять калым, отдать невесту.
Кому это первому пришло в голову - объединить два тоя, большой и малый? Говорили, что будто бы - тоже Маману… Смысл был в том, чтобы зазвать свадебных гостей, казахов, на редкостный праздник, праздник единства. Так и сделали. Послали гонцов с подарками. Пригласили весь род табын, а с ним и роды керей и адай, виднейшие казахские роды. Те ответили:
- Благодарим, приедем… и где сеют слезы, да пожнутся радости!