- Хан наш, эти слова сказаны двум головорезам на черных конях. Как могли два презренных вора дотянуться до ханских ушей?
Аманлык, ехавший сбоку, хмыкнул испуганно и поспешил удалиться от коляски.
- Не хватайся за мою бороду, проклятье твоему роду… - проговорил хан сквозь зубы.
- Простите, хан наш. Я не сообразил, что те двое на конях, может, вовсе не обиралы, а ваши любимые есаулы. Тогда им следовало понять, что хан, проливающий слезы, не хан, - вот смысл мной сказанного, ими слышанного. Что касается мудрости… я камешек, а мой народ гора. Если желаете, спрашивайте, отвечу, как умею.
- Послушаем, послушаем, - сказал хан вроде бы умиротворенно, развалясь на кожаном сиденье, будто и в самом деле собирался поболтать в дороге. - Говори… что является вместилищем слов?
Маман задумался, давая хану понять, как труден его вопрос. А хан усмехнулся, показывая, что этим доволен.
- Вместилище слов - человеческие уши, - сказал Маман. И вдруг добавил:- Но если бы уши могли услышать все, что они хотят, - лопнули бы, как баранья кишка, набитая колючками.
Это выговорилось само собой и было слишком прямо. Маман пожалел, что не удержался. Хан прикусил кончик уса, однако не выдал себя. Спросил мнимо лениво:
- Кто хозяин дороги, бий?
Тогда Маман понял, что Абулхаир-хану ничего не известно, решительно ничего, помимо того, что Глады-шев едет в Малый жуз. Нет, Митрий-туре не подарил хану ни единого слова из тех, что дарил Маману. Не дошло до ушей хана и слово тайного советника. Что же, и поделом! Это ему урок за то, что не сел с черными шапками за один стол.
- Хозяин дороги - подкованное копыто, хан наш, - ответил Маман. - Оно убивает землю до смерти, а без дороги на земле жизни нет… - Подумал самую малость и кинулся очертя голову, словно с обрыва в воду:- Вы, хан наш, великое копыто… на великой дороге… Не знаю, что и мелю своим рабским языком.
Хан прищурился, словно говоря: знаешь, хитрец, знаешь.
Коляска сильно качнулась на ухабе, хан сердито сморщился.
- В чем же сила мудрости?
- В правде, хан наш.
- У нас с тобой разные правды, у меня - одна, у тебя - другая, - сказал хан. - Нет па земле одной правды, одна только на небе.
Маман промолчал, заметив себе, что эти слова стоит запомнить.
- Ну, а в чем сила хана? - спросил Абулхаир-хан, заворачиваясь поплотней в шубу.
- В войске? - ответил Маман вопросительно, стараясь угадать, к чему он клонит.
Хан засмеялся.
- Войско хана - его дастархан неистощимый, скот неисчислимый, бескрайние земли-луга… и слуги, всегда в поту, от зари до зари, от колыбели до могилы, ибо пот, бий мой, дороже крови.
"Пожалуй, - подумал Маман. - Потому ты и хан, что сильней всех мошной. А вот мой отец, батыр, - подумал Маман далее, - слаб мошной. Войско его сочтешь по пальцам. В чем же его сила? В сердце, в уме?.. - Маман стиснул зубы и сказал себе:- В том, что он не слуга хану. У Оразан-батыра - свой хан, им самим избранный. Его великий хан - многострадальный народ каракалпакский".
- О чем думаешь? Что у тебя такое на роже написано? - рыкнул внезапно Абулхаир.
- Свет… свет от лица великого нашего хана… - ответил Маман.
Абулхаир почувствовал иносказание, но не разгадал его и на минуту проникся словно бы новым злым и уважительным интересом к этому мужественному и неглупому, никак не глупому юнцу из родовитой, но оскудевшей, вдрызг разоренной, осиротевшей семьи… Для него, хана, он был выродком и уродом, был рабом. Был и будет! А ведь вот посажен раб им, ханом, на то место, где сидеть бы тайному советнику или по крайней мере поручику, и ведь усидел, усидел породистый пес, и не хан ему, а он хану загадывает загадки.
- Вот что тебе скажу, бий: не плюй в колодец, из которого пил и пьешь, - холодно выговорил хан.
- О хан наш, мы, черные шапки, так говорим: место, где один день вкушал хлеб и соль, благословляй сорок дней. Но если в колодце вода иссякает, а рядом большая река… стоит ли ждать у колодца смерти от жажды?
- Молод… а рассуждаешь… - ответил хан уклончиво. - Ты должен помнить годину белых пяток, в которую осиротел. Она оголила всех перед господом, как в день конца света, и открылось, что мы с вами - народы-близнецы, казахи и каракалпаки… Можно ли это забыть?
- Помилуйте, хан наш! - воскликнул Маман с наивным изумленьем. - Я не ослышался? Разве могут быть близнецами - вы и никому не известные морды? Разве есть в этой степи такой народ - каракалпаки? И разве у нас и у вас на земле - одна правда?
Абулхаир-хан громко расхохотался - с откровенностью истинно широкой души, со свободой, подобающей его величию. Поманил Мамана к себе пальцем и мазнул его ладонью по щеке; рука хана была тяжела и покрыта рыжими, как верблюжья шерсть, волосками.
- Рисуешься храбрецом… но у храброго мужа слово не расходится с делом! - сказал хан. - На твоих глазах творится коварство, а ты пустословишь, сложив руки… Непохоже на тебя.
- Какое коварство?
- Будто не знаешь! Самое преступное: ссорят нас бесстыдно, суют мне в руки нож, а вам, черным шапкам, шило. Собственными ушами слышал, что ваши старейшины задумали… Ни много ни мало - захватить ханство Малого жуза! А может, это и так? Вы головы лихие… Поэтому я и вышел из себя, распушил вас под горячую руку. Теперь понял? Смекаешь, откуда ветер дует? Слышал-то я эту подлость от человека, которому верить не надо, а не верить - трудно, ох как трудно…
- Кто, кто он? - пробормотал Маман.
Тот самый, который напялил на тебя эту зеленую тряпку.
- Митрий-туре! - вскрикнул Маман, ошарашенный, готовый рассмеяться хану в лицо, готовый заплакать от смеха.
Абулхаир-хан понял его по-своему. С младенчества, всем своим существом, сжился хан с тем, что его суд - непререкаем и неоспорим, а приговор бесповоротен. Всю свою жизнь привыкал к беспрекословию своих слуг, больших и малых, и любил его горячей, чем своих жен.
С удовольствием наблюдая смятение Мамана и в мыслях не держа, что тот может ослушаться или воспротивиться, Абулхаир-хан сказал, смакуя слова:
- Это простить нельзя. Спустишь раз - проиграешь многажды. Надобно его наказать примерно, чтобы вперед неповадно было. Едет к вам - самый подходящий случай. Пугнуть его, чтобы прибежал назад, ни живой ни мертвый, помешанный, как после пытки в бухарском зиндане. А можно… можно и перестараться, бий мой… чтобы и вовсе не прибежал. Сгинул бы, подобно дыму из кизяка, без запаха, без цвета. Этого не осужу.
Затем хан добавил доверительно, как соумышленнику, как равному:
- Был у нас схожий случай - с мурзой Тевкеле-вым, лукавым татарином, теперь уже русским полковником. Два года водили его за нос, играли с ним, как кот с мышью. Два года висел он на волоске. Твой отец Ора-зан-батыр помешал оборваться волоску. Исправь его глупую ошибку. Не дай господину поручику стать господином полковником.
И еще сказал хан:
- Хочешь благополучия и мира между нами? Хочешь своих осчастливить? Пусть эта одежка станет памятью о храбрости, которая не по плечу твоему отцу… возвысся!
Маман наконец перевел дух. Встряхнулся, точно от бредового сна.
- Вы… кажется… что-то сказали, хан наш… простите?
- Хан свое слово не повторяет, юный бий. И воля хана - воля самого аллаха.
- Хан наш… так ли я понял? Чудится мне… здесь пролетела птица поспешности, с красными когтями… Терпение, говорят, это тень, спасающая от убийственного зноя… Здоровы ли вы, хан наш?
Это было нестерпимо. Но Абулхаир-хан умел быть хладнокровным. Он не унизился до угроз, тем более увещеваний, лишь сказал себе, что этот раб умрет.
- Бог дал удачу твоему языку. Однако молодость - конь необузданный, - заметил хан со светлым беззаботным ликом.
- Я утомил вас, хан наш, позвольте мне уйти, - сказал Маман, не поднимая глаз: в них горел огонь презренья перед быстрой смертью, которая сидела прямо напротив него, на кожаных подушках, в богатой шубе, такой огонь упоения бесстрашием, которого хану не следовало видеть.
Хан ответил, глядя на него в упор:
- Слезай… и езжай помедленней, а то наглотаешься пыли…
Маман на ходу соскочил с коляски. Подскочил Аманлык и подал ему коня, а Митрий-туре бегло, рассеянно махнул рукой из своей коляски.