А под вечер подошли и старшие. Им так хотелось увидеть и послушать сына Оразан-батыра. Юноша этот, не успев отрастить бороды, знал и рассказывал такое, чего не изведали за долгий век белобородые. Не поверишь, а рта не захлопнешь! Чудеса! Например, он поведал про одного русского с золотой бородой и, видать, не кривил душой, говоря, что это не выдумка, истинная правда. Молодые не больно и понимали, что слышали, потому что он рассказывал не сказки, а скорей притчи, - они были не столь певучи, сколь жгучи; таковы речи не поэта, а скорей пророка.
Нужда, говорил он, нужда… Есть под нашим небом такая нужда, которую надобно почуять и уразуметь, а уразумев, ухватить, как жар-птицу, как это делал русский царь Петр под своим небом и тем возвеличил себя и свой народ. Вот какие речи говорил молодой каракалпак. Мудрость их была такова, что ее не проглотишь, а чтобы ее раскусить, надо иметь зубы.
За что, спрашивается, эту голову хотели побить камнями?..
Тепло было людям от речей Мамана. Тепло было и ему самому, как будто он намерзся, иззябся на чужбине и угрелся у жаркого родного очага. Ничего похожего не испытывал в своем ауле, в юрте Мурат-шейха. И никто в жизни не смотрел на него такими глазами, как Акбидай.
Сидели до рассвета. Не хотелось расставаться. И конечно, Маман и Аманлык остались бы еще в гостях, Айгара-бий их не отпускал. Но едва взошло солнце, прискакал на взмыленном коне гонец и, узнав, что Маман здесь, закричал от радости. Скорей домой! Скорей! Ищет Мамана Гаип-хан.
Маман прощался с Айгара-бием с таким чувством, как будто уходил из утра обратно в ночь, уходил назад в недобрый мир, без которого, однако, не мог бы и не хотел бы жить.
- У нас с вами одно солнце, одна земля, один ветер, - сказал Айгара-бий, обнимая Мамана. - Потому мы и выглядим на одно лицо и говорим на одном языке. В наших жилах родная кровь.
Акбидай сказала короче и проще:
- Приезжайте почаще.
По дороге домой, понукая коня, Маман сказал Аманлыку:
Теперь ты знаешь, отчего у человека может отниматься язык…
Аманлыка бросало то в жар, то в холод. Девушка, похожая на тюльпан, понравилась ему с первого взгляда. За минувшую же ночь он далеко ушел от этого первого взгляда… Душа его словно разломилась надвое, и половина ее отдалась Акбидай. Из песен он знал, что в одном-единственном деле самые верные друзья могут стать соперниками, а случается, что и врагами. Но Аманлыку и в голову не пришло даже пошутить на этот счет. И он не лгал, когда сказал другу - торжественно и церемонно:
- Бий-ага… я неученый… сырой человек, кормленный сырым молоком… но буду счастлив, если вы сорвете этот самый красивый цветок…
- Она тебе нравится?
- Больше всех на свете!
Маман засмеялся смущенно и радостно. В одном-единственном деле счастливые не замечают несчастных.
* * *
Дома Мамана ждало новое поручение. Оно касалось Орской крепости России на рубеже с Малым жузом.
Строительство ее завершалось. Абулхаир-хан помогал русским людской силой - землекопами, каменщиками. И того ради отложил возведение города на месте древнего Жанакента, в низовье Сырдарьи, как задумывал ранее. Послал своих мастеров и подмастерьев в Орск. А с ними повелел нарядить полсотни душ подручных - из каракалпаков.
Только что оттуда, с реки Орь, вернулся Убайдулла-султан, старший сын Гаип-хана, а также Хелует, старший сын Мурат-шейха. Они возили на работы каракалпаков. Требовалась смена, свежая партия. Вести ее к русским доверили Маману. Провожал его сам Гаип-хан.
- Ты, говорят, навострился балакать по-русски. Навострился с ними ладить. Не зря тебя казнили… Езжай, балакай, ладь. Однако держи уши торчком и упаси тебя аллах - прижать уши!
- Я русских не боюсь, хан мой, - сказал Маман.
- Не зря тебя казнили, - повторил Гаип-хан.
10
Орск стоял при впадении реки Орь в славную реку Яик. Дорога туда - долгая, как все дороги Азии: пол-тыщи верст на север через степи, голые пески и леса, пересыхающие озера и солончаки и еще двести пятьдесят две с половиной версты вдоль реки Орь, по древнему торному обжитому пути, который вел с Урала на Каспий. Версты, разумеется, с азиатским гаком…
Всю дорогу Маман думал о том, что этими же местами хаживал Бородин с караваном. Всю дорогу Маман улыбался - он шел в свою Индию, в Россию.
Жизнь в Орске была трудна, не больно сытна, совсем не весела. Работа досталась черным шапкам самая тяжелая, люди тосковали по дому. Маман не скучал. С жадностью он внимал всему новому, всему русскому, удивляя и своих, и чужих. Но он уже привык удивлять и пропускал мимо ушей и насмешки, и попреки. А со временем и тут возникла к нему зависть.
Завидно легко он сблизился с одним русским по имени - Митрий-туре, что значит - господин Дмитрий. Был Митрий-туре правой рукой царского наместника, русского хана, который обретался в оренбургских небесах.
Увидев Митрия-туре впервые, вдали, на крыльце штабной канцелярии, Маман вскрикнул радостно. Похож на купца, который не хотел платить баж, как брат родной! И толмач при нем оказался тот же самый, что был с купцом. А все-таки этот, пожалуй, поважней птица, потому что - проще… У нас ведь как: чем сановнее бий, тем спесивей. У русских - наоборот: малый начальник заносчив, как бий, а большой - самый прозой, как будто тебе ровня.
Йитрий-туре сам заговорил с Маманом, как только тот попался ему на глаза на крепостном плацу:
Так это ты прибрал к рукам первого русского императора? Сарь Пётыр твой сарь?
Маман растерянно улыбался, не зная, как спросить: он это или не он?
Нет, нет, - сказал Митрий-туре, - то был прапорщик Муравин, геодезист. А я Гладышев.
- Кто такой гед…зис?
- Человек, который измеряет землю.
- Пушкой?
- Чем, чем? - спросил Гладышев, откровенно озадаченный, потом догадплся, что за пушка, и рассмеялся. - Нет, пушкой мы, военные. Например, я.
Маман с сомненьем покачал головой. Гладышев присмотрелся к нему, словно разгадывая, что значит его сомненье, и добавил:
- По сути у нас общие дела. За нами обоими, коли об том разговор, числится одна заслуга… Мы вместе, я и Муравин, дважды ходили в Хиву и открыли древний город Жанакент. Вернее сказать - руины. Маман удивился.
- Это всем известно. Что значит - открыли?
- Открыли - значит доказательно поведали об этом миру. Вот и стало всем известно. Казахи, например, считают, что жители из сего города были изгнаны некогда змеями…
(Несколько лет спусти открытие Гладышева и Муравина и другие подобные дела увековечит в своей книге первый русский член-корреспондент императорской Академии наук Петр Иванович Рычков, позднее прозванный оренбургским Ломоносовым; в молодости он служил в Оренбургской экспедиции под начальством Ивана Кириллова и Василия Татищева, питомцев Петра. Рычкова читал и цитировал Пушкин…)
- Я знал, что вы не такой военный, - сказал Маман. - Вы из тех, который хитрей.
- Час от часу не легче. Откуда ты взял?
- Сказали…
- Неужели Муравин? Не может быть.
- Сказал верный человек, Бородин-ага. Гладышев поднял брови.
- Вот как? Бородин-а г а? Этим все сказано. Из пленных, конечно? Это уж не тот ли купчина, который в одиночку собрался в Индию? Видеть - не имел чести, слыхал в Оренбурге… Шалая голова! Длинный язык! Человек без узды…
Толмач замялся было, и Гладышев строго заметил ему:
- Переводи все как есть.
- Нет, не ша-лай… Он дети сарь Пётыр, - сказал Маман по-русски.
Гладышев с улыбкой коснулся своих густых коротких усов.
- Браво, сударь мой… браво! Теперь мне нет нужды спрашивать, кто отпустил пленных. И что же тебе за это было? Я вижу, ты в чести…
- Хотели побить камнями.
- Полный резон! Так я и полагал. Дикость библейская.
Маман опять покачал головой, не соглашаясь:
- Такой закон. У вас тоже так.
- Боже упаси! Азиатчина…
- А Бородин-ага говорил: один старый солдат ударил жузбасы… Его побили. Неправда? Гладышев тяжело вздохнул.
- М-да… Жузбасы… Сотник, что ли? У нас, видишь ли, не камнями, палками… Правда, сударь мой, правда.
И Митрий-туре крепко обнял Мамана за плечи, как обнимал, бывало, Бородин. Ушел словно бы рассерженный.
Во вторую встречу Гладышев на глазах у всех подал Маману руку, в третью - позвал с собой пить чай. И принялся Маман спрашивать, он это любил. Почему Гладышев отвечал? Его друзья усматривали тут умысел, достаточно прозрачный, и не могли поверить, что беседовать с этим оригиналом, инородцем, будто бы интересно. Впрочем, поручик Гладышев и сам был порядочным оригиналом, как прапорщик Муравин. Так уже везло Маману, сыну Оразап-батыра, на русских, настоящих русских…
- Абулхаира вы любите, нас пет. Почему? - спрашивал Маман.
- Пытаешь меня как лазутчик Абулхаира… - отвечал Гладышев.
Но Маману не хотелось шутить.
- Прощаете вы ему разбой над нами! Четырежды грабил, последний раз - нонешним летом…
- Четырежды? Не больше?
- Вы тоже ведете счет?
- Не все так просто, сударь, не все так просто. Бьют вас - именем хана Абулхаира, а сам хан - зубами скрипит да облизывается.
- Как так? Гладышев отставил пиалу.
- Кто такой Карасакал - знаешь?
- Нет.
- А зря. Вам это надо знать. Бежал из башкирских земель, скрывается п Среднем жузе. И у хана Абулхаира и у русских властей с ним счеты. Но там, в диких степях, его не словишь, как в море пирата. А вы для него - легкая добыча. Он вас грабит, он!
Маман задумался. Гладышев продолжал:
- А кто такой Султанмурат - вам известно?
- Неизвестно.