– Сплошной формализм! – подытожил Он. – У нас должно быть все по справедливости; появляясь на свет, человек сразу будет становиться полноценным членом Партии, прямо с рождения. С младенчества его будут воспитывать в духе партийных традиций и дисциплины – только Партия и никого вокруг. Если ты будешь размышлять – вступать тебе в Партию или нет, идти на партсобрание или не идти? – это уже демагогия получится! Какая же это Партия, если каждый мудак начнет рассусоливать, кто прав, а кто виноват? Партия не терпит возражений! На хер! Получается, если ты сомневаешься, значит, существует что-то другое! Так получается?! – насторожился Вожатый. – У нас Партия – как воздух человеку, как рыбе вода. И ты должен получить этот воздух-воду сразу, заглотнуть и, наслаждаясь, дышать до смерти, – закончил Он.
Перед Партией все равны. Ей все одинаково дороги. Никто сегодня не сможет похвастать, что стал членом Партии на год раньше другого или что ему подписал рекомендацию не сослуживец по работе, а Наставник целого края! Только смерть может вырвать человека из партийных рядов, но, мертвый, ты уже ничего не сможешь сделать для народа, никак не пригодишься для Партии! Вся идеология была заново переписана. Но Вожатый не успокоился, Он повел дальше.
– Не надо путать людей! Не усложняйте жизнь!
В Газете развернулась глобальная полемика – как сделать жизнь понятней и проще. Снова выручил Вожатый, совсем с другой стороны посмотрел на вещи.
– Какое молоко вы предпочитаете, обычное или топленое? – как-то спросил Он у Заседателя Палаты.
– Я больше люблю топленое, – наивно ответил Заседатель.
– Любите! – снисходительно улыбнулся Вожатый. – Я говорю о воздействии молока на организм, – и еще раз снисходительно улыбнулся.
Все растерянно переглядывались.
– Получается, что по существу, по полезности, – уточнил Вожатый, – это одно и то же коровье молоко! Одно и то же! – со значением констатировал Он. – Понимаете?
Мало кто Его тогда по-настоящему понял. А Вожатый уже повел борьбу с излишествами. Кампания "За чистый вкус!" развернулась повсеместно.
– Какая принципиальная разница между простым и топленым молоком? Ряженкой, кефиром, ацидофилином, сметаной, простоквашей или хваленым йогуртом, в чем отличие? С точки зрения диетолога, это принципиально одинаковые продукты, никакой разницы, кроме упаковки. Несущественные различия во вкусе – сюда клюкву добавили, туда эссенцию подмешали, а сюда ничего не положили. И что? Полезность-то везде одинаковая! Надо упрощать!
Не будем путать людей! – велел Вожатый. – Оставим на прилавках молоко, кефир и сметану. Вполне достаточно и разнообразно! Другого молочного в магазины не привозить! – распорядился Он.
И взаправду сделалось лучше, никакой путаницы в молочном отделе. После того как все лишнее с прилавков повыкидывали, в супермаркете места стало – хоть отбавляй!
– Зачем нужен тростниковый сахар или сахар кусочками, если есть сахарный песок? Кому понадобились тысячи видов конфет и столько же видов печенья? Совсем заелись! Ходят, витрину разглядывают, морду морщат, – какое печенье вкуснее, это вот – с дырочками, или вот то – ромбики с заварным кремом! Бесстыдство! Птичье молоко он сегодня не возьмет, а трюфеля с раковыми шейками – заверните! Топчутся, пальцами тыкают, выбрать толком ничего не могут, и то нравится, и это вкусно.
Никуда не годится! – отрезал Вожатый и поставил все на свои места. – Зачем нам тысячи видов конфет? Как в таком глупом разнообразии санэпидемстанции работать? Как за качеством продукта проследить? Кто доброкачественность гарантирует?! Кооператоры раньше в торты какой только дряни не подбрасывали – жрите, мудоебы, мы вам еще говна напечем! Хватит! Закончили! Светофор имеет три цвета, а не пятьдесят три! Так должно быть во всем! Поправить! Навести порядок! – распоряжался Вожатый.
Кампанию "За чистый вкус!" развернули во всех городах и селах.
– Ясность, четкость, простота – наше золотое правило! Начинайте с мелочей. Упрощайте, сокращайте, и жизнь станет понятной и радостной! Все большое начинается с малого! Не засоряйте людям головы! – повторял Он.
И пошло дело. Нас словно ледяным душем окатило, как же мы раньше в таком хаосе жили, организмы гробили! За считанные недели все никчемное разнообразие вычистили, излишества повыкидывали, и задышалось по-новому – легко и непринужденно. Чуть дух после зачистки универмагов перевели, тотчас приступили к реформе школьной программы. По поручению Вожатого академик Цендер из Туапсе значительно ее упростил.
– Объем знаний рядового гражданина должен быть минимален – только основы! – предупредил Вожатый.
– Если человек не будет ученым, на черта ему высшая математика? Эти заумные алгоритмы, функции – "синус-косинус" рабочему на хер? – спрашивал Он у академика Цендера. – Основы физики, химии, биологии, географии – вкратце, для общего представления. На две трети сократить геометрию, урезать высшую математику. Пение, рисование, физподготовка, устройство родной страны, грамота и основы счета – вот главные дисциплины! Иностранные языки и историю из обучения долой! Образование за четыре года и точка! Педагоги сами определят, кому продолжать учиться, кто талантлив и морально устойчив, а кто – осел. У кого действительно проявятся способности, сможет изучать хоть квантовую механику, а основная масса пусть следующие шесть лет сосредоточится на прикладных занятиях – строительстве, легкой и пищевой промышленности, военном деле, машиностроении, сельском хозяйстве.
Школе придали новый статус, максимально военизировали. Учителям стали присваивать воинские звания. Тогда-то руководство школами и принял Любимый Брат, который уже командовал Объединенными войсками.
Реформы коснулись самых простых вещей. Казалось, кому какое дело до одежды, мебели, шрифта на вывесках, а вышло, что есть дело, даже очень есть! Разнообразие мебели свели к минимуму, четыре вида кроватей, без учета медицинских и детских, восемь видов столов и журнальных столиков, семь разновидностей стульев, двенадцать расцветок ковров и ковровых дорожек, десять вариантов настольных ламп, включая торшеры, шесть типов настенных светильников, не считая уличных, разумеется. Люстры были представлены двенадцатью моделями, зеркала девятью и так далее. Разнообразие.
– Даже слишком, – качал головой Вожатый. – Перестарались!
Скоро добрались до формы котлет, булочек, макарон, дизайна консервных банок, фасонов одежды, обуви, моделей мужских и женских стрижек. Самой популярной, "всенародной стрижкой" считалась стрижка "под ноль" – это когда все волосы на голове срезала машинка парикмахера. Такая нехитрая прическа устраивала и женщин, и мужчин. Мужественность мужской стриженой головы пришлась очень по вкусу женщинам, а мужчин привлекала беззащитность, а где-то сексуальность женской. Священники первое время сопротивлялись, не желали стричься "под ноль". Но когда Вожатый отправил Мелитопольского митрополита и двух пожилых епископов на пенсию, охи и ахи в церкви сразу прекратились, подстриглись как миленькие, никому не захотелось уезжать на Поселение.
– Церковь у нас по ошибке от государства отделили! Как же это получается, если церкви в городах наших и в селах колхозных расположены, граждане республики туда молиться приходят, а они, церкви эти, чужие? Ошибочка вышла! Это наши церкви, товарищи, а значит, и священники в первую очередь наши, а уже потом Божьи! По какому закону и кто от нас церкви отделил? В этом еще разобраться надо!
И с церковью разберемся! Это я вам, ребята, обещаю! – кивал Заседателям Палаты Вожатый. – Со всеми потихоньку разберемся!
Всё кругом сделали установленным и определенным. Особым Постановлением Палаты для стариков образовали специальные Поселения, где престарелые люди, заботясь друг о друге, доживали последние дни, не доставляя трудящимся хлопот. Эти изолированные колонии размещали как можно дальше, а если кто из старичков-старушек туда не доезжал, задыхался в забитом до отказа поезде или помирал в тряском кузове грузовика, что ж поделаешь, судьба, возраст-то нешуточный! Правительство снабжало поселян всем необходимым: продуктами, лекарствами, одеждой, стройматериалами, горючкой, но полностью отрезало от окружающего мира. Старики перебивались в колониях, как могли. Сами следили за чистотой, поддерживали порядок, распределяли еду, медикаменты, делили теплые вещи, хоронили умерших.
– Пусть живут, не докучая своей убогой беспомощностью, а мы будем им что надо подбрасывать, – пообещал Вожатый.
Товарищ Фадеев как-то посетовал:
– Органавты абсолютно за старичьем не приглядывают, а там хватает здравомыслящих людей. Что они говорят? Что думают? Что замышляют? Не ждать ли оттуда беды?
– Беды?! – отмахнулся Вожатый. – Это тебе все кажется, а когда кажется – креститься надо! Людям по семьдесят-восемьдесят лет, дунь и рассыпятся. Они еле ноги тягают, а ты – беды! – но на всякий случай добавил, глядя на Редактора. – Сократи снабжение лекарствами, и они только и будут думать, где взять таблетки!
Достигшие семидесятилетнего возраста на следующий день после торжественного юбилея и искренних поздравлений отбывали в колонии-резервации; правда, по показаниям врачей туда отправлялись гораздо раньше. Инсульт, инфаркт, нарушение мозгового кровообращения, да мало ли что еще, – и путевка на Поселение на руках. От стариков легко могли избавиться, не взваливая на плечи государства такую обузу, как их содержание, достаточно было одного безболезненного укола, но Вожатый изменил эту практику.
– Пусть живут, заслужили! Когда вы, хорьки, постареете, будете мне ноги целовать, что я уколы смертоносные отменил.