Теперь все перемешалось. Носились без всадников перепуганные кони и кричали раненые. С поля бросились в лес мушкетеры.
- Назад! - потрясая кулаком, кричал Валович.
- Надо отходить, ваша, мость. - Жабицкий тревожно поглядывал на хоругвь, которая высилась у шатра пана Валовича. К ней упорно пробивались казаки.
"Отходить?! - беззвучно зашевелились губы Валовича. - От кого бежать? От мерзкой черни будет бежать он, воевода?!"
- Молчи! - заскрипел зубами пан Валович, хотя ему стало ясно, что, он проиграл бой.
- Ваша мость, берегите себя!.. - Жабицкий перегнулся в седле и цепкой рукой выхватил поводья у пана Валовича. - Едем!.. Сейчас… Иначе будет поздно.
- Да, будет поздно, - машинально согласился Валович. Рассеянным взглядом Валович окинул поле боя. Устало метались кони. Поляна возле леса была усеяна трупами. Сержант вел пикиньеров на казаков, но те рубили пики и теснили войско к оврагу…
Пришпорив коня, Валович пустил его за капралом. Следом поскакали двадцать рейтар охраны.
Краем леса миновали поле и, обходя шлях, свернули в овраг. Нашли тропинку и по ней версты три шли рысью. Тропинка вывела на дорогу, которая тянулась к западу. А дорога вскоре вывела на шлях. Он раздваивался. Прямо - к Пинску. Вправо - на Лунинец. Пан Валович остановил коня.
- Бери двух рейтар и скачи в Пинск, - не поворачивая головы, глухо сказал Жабицкому.
- А ваша мость? - удивился капрал.
- Скажешь войту пану Луке Ельскому, что воевода Валович укрылся в Слуцкой крепости. Еще скажешь… Ладно, - прикусив губу, ударил усталого коня в бока и закачался в седле.
Рейтары тронулись за паном Валовичем. Жабицкий смотрел им вослед, пока те не скрылись из виду. Потом потрепал коня по, упругой шее и, поглядывая в сторону, где еще кипел бой, процедил сквозь зубы:
- Небаба…
Всю дорогу до Слуцка хорунжий Гонсевский думал о друге молодости Витольде Замбржицком. Витольд жил в Слободе, в тридцати верстах от Слуцка. Гонсевский - в маентке Бучати. На добром коне час езды. Вместе с Замбржицким сражались под Смоленском и вместе делили тяготы походной жизни. Не расставались и позже, когда обзавелись семьями. Зимними вечерами любили сидеть в жарко натопленных комнатах и вести разговоры о былых сражениях, о славе, которую добывали для Речи Посполитой в походах. И теперь Гонсевский удивлялся тому, что сидит в своем маентке Замбржицкий, словно в берлоге, и нет ему никакого дела, что делается вокруг.
Гонсевский решил заехать к пану Витольду, хоть и не был уверен, что застанет его дома, - шановное панство стремится уйти подальше от огня. Но слуги сейчас же раскрыли ворота, и Гонсевский, бросив повод, широкими, быстрыми шагами пошел к дому. Замбржицкий встретил его на крыльце.
- Два года не видались.
- Ты совсем поседел, шановный, - осматривая друга, заметил Гонсевский. - Но все такой же.
Хорунжий видел ту же стройную фигуру, крутой лоб, тонкий нос и гладко выбритые щеки. Пану Витольду Замбржицкому было за шестьдесят, и годы эти выдавала только седина.
- Откуда путь держишь? - Замбржицкий потрепал хорунжего по плечу.
- Из Несвижа. Насилу добрался и устал до смерти.
- Понимаю. Хлопот много. Крепок ли ясновельможный пан Радзивилл?
- Крепок. Приехал из Кейдан и собирает войско. Вся Речь Посполитая поднимается.
- А я вот видишь, ни с места, - усмехнулся Замбржицкий.
- Стар стал? - слукавил хорунжий.
- Стар. А ты не угомонишься.
Гонсевский расстегнул мундир, снял саблю и сладко потянулся в мягком кресле.
- Как угомониться, если меч повис над ойчиной? Ты не взял саблю, да пан Шиманский не взял, да пан Любецкий… - Гонсевский поджал губы. - Шановный полковник пан Кричевский и тот где-то отсиживается…
Замбржицкий слушал, опустив голову.
- Кричевский не будет отсиживаться… Так мне кажется.
Гонсевский пожал плечами.
- У тебя, шановный, тихо? Кругом бушует чернь.
- Пока бог хранит. Разворошили гнездо и дивимся теперь.
- Кто разворошил? - насторожился Гонсевский. - Ты? Я? Или пан Шиманский? Кто?
- Так. И ты, И я… - согласился Замбржицкий. - Чинши непомерно велики для черни. Потому холопы наши и все подданные маентностей и взбунтовались. Немало шкод починили… А потом еще требуем униатский обряд соблюдать. Вспомни шановного канцлера Льва Сапегу. Не он ли писал, что владыка Полоцкий слишком жестоко начал насаждать унию и потому омерзел и надоел народу.
Гонсевский заворочался в кресле.
- Будет, шановный! Знаю твою приверженность к холопам.
Замбржицкий замолчал. Хорунжий Гонсевский понял, что не было и нету у него дружбы с Витольдом Замбржицким. Но сказал не то, что думал:
- Люблю я тебя, друже, за верное сердце и за то, что предан ты Речи. Но печешься о хлопах зря.
Сколько Замбржицкий ни упрашивал хорунжего остаться ночевать - не упросил.
- Не могу, шановный, тороплюсь в войско…
Все десять верст до лагеря ехал шагом. Качаясь в седле, думал о Замбржицком. И вдруг пришла дерзкая мысль: прикинув и рассчитав, решил, что шаг будет правильный - нечего размышлять.
Прибыв в войско, вызвал сержанта и вел с ним тайный разговор. Тот поклялся, что будет разговор держать в тайне. Сержант подобрал трех ловких воинов. Когда начало смеркаться, они сели на коней и поехали к Слободе пана Замбржицкого. Под самым маентком пана в кустах сели в засаду. Всю ночь не спускали глаз с дороги, что вела в маенток, вслушивались в темноту - не слыхать ли осторожного топота всадников, не скрипит ли холопская телега? Десять ночей сидели в засаде и на зорьке возвращались в отряд. Сержант в мыслях проклинал хорунжего за бессонные ночи и посмеивался над глупой затеей. На пятнадцатую ночь замерли в кустах - нет, не почудилось, а услыхали конский топот. Вскоре различили всадников. Один впереди, двое сзади. В маентке собаки учуяли чужих и залились хрипастым лаем, потом снова наступила тишина. Сержант строго выполнял наказ хорунжего и поспешно послал одного воина в лагерь. Сам же с двумя рейтарами приготовился к бою. Как только всадники будут покидать маенток, налетит и порубит. Так было приказано…
Еще не заалело небо, как в маентке прокричали первые петухи. Томительно тянулись минуты, и сержант потерял надежду, что появятся таинственные кони. Все же они появились. Из маентка вышли рысью и, ускоряя бег, направились по узкой дороге к шляху. Когда поравнялись с кустами орешника, выскочила засада, с саблями наголо. Сержант вырвался вперед. Сверкнула сабля, и человек медленно, со стоном сполз с седла. Тут же грянул выстрел пистоли, потом второй. Выронил саблю сержант. Поднялись на дыбы испуганные рейтарские кони, метнулись в сторону. И два всадника растаяли в густой синеве ночи. Рейтары взвалили на седло убитого сержанта, подняли раненого всадника и, усадив его на коня, подались к лагерю.
Было светло, когда, потирая заспанные глаза, вышел из дома хорунжий. Поеживаясь от утреннего тумана, приказал подвести ближе раненого. Тот стонал, но шел. Рана оказалась не опасной - спасла железная пряжка ремня, на котором висел ольстр.
- Драгун? - удивился Гонсевский.
- Так, ваша мость, - простонал раненый.
- А я-то думал, что черкасов порубили… - с притворством заохал Гонсевский, - Куда ты ехал?
- Не я дорогу выбирал, ваша мость. Господар указывал…
- Кто твой господар? - заметив, как морщится от боли драгун, приказал - Дайте ему воды!
Из хаты вынесли кружку. Драгун жадно выпил воду и ладонью, измазанной кровью, вытер мокрые усы.
- Господар мой, ваша мость, полковник пан Кричевский.
Хорунжий Гонсевский не выдал ни растерянности, ни удивления. Приказав вызвать цирюльника и перевязать драгуну рану, ушел в хату, сел на лавку и долго смотрел в раздумье через окно. Знал хорунжий, что родом Михайло Кричевский из маентка Кричева, что в Берестейском повете. Поговаривали, что имел он тайные связи с казаками. А так ли это? Как оказался Кричевский в здешних местах? Где войско его, если служит он в Киевском полку? Не тайные ли связи у Кричевского с Замбржицким? Вскочил с лавки и, распахнув дверь, приказал писарю нести бумагу и перья. Когда писарь положил все необходимое на столик, Гонсевский сел писать секретное письмо гетману Радзивиллу.
Глава одиннадцатая
Тяжко вздыхает мех, и после каждого вздоха белым, ослепительным светом вспыхивают угли в горне. Алексашка клещами шевелит железо, ворочает его из стороны в сторону.
Кончается железо. Может, хватит еще на три алебарды. А потом? Шапеня смотрит на горн. Ярко горят угли. И с каждым вздохом меха кузня озаряется бледно-рыжими всполохами.
- Неужто не упросить Скочиковского? - Алексашка вытирает рукавом вспотевшее лицо.
- Упросить можно. Да платить нечем. Должен был Савелий приехать, а нет его.
- В долг не даст?
- Не то время. Теперь купцы в долг не дают: смута по земле пошла. Тем паче, что у Пинска объявился Небаба.