- А чего ждать? И сейчас небось не спит еще. Сейчас пойду.
- Да ты что это, Федя! А полицейский-то час?
- Полицейский час? Разве немцы в деревне есть?
- Я ж тебе говорила, что с осени ни одного не было.
- Ну так что с того, что полицейский час?
- А кто его знает, еще подсмотрит кто-нибудь, донесет… Очень строго приказывали, чтобы после семи часов из избы ни-ни, ни на шаг.
- И все этого приказа так и слушаются?
- Кто слушается, кто нет. А страшно… В Синицах сколько пароду расстреляли!..
- За что?
- Кто их знает… И за полицейский час, люди говорили…
- Да ведь их здесь, сама говоришь, нет…
Она беспомощно пожала плечами.
- Нет-то нет, а случаем зайдет, увидит, и вот оно, несчастье! Хотя, говорят, по деревням-то он боится ночью ходить…
Хмелянчук вздрогнул.
- Немец боится? Чего ж ему бояться?
- Ну да. Говорят, - она пугливо оглянулась на занавешенное окно, - как пойдет который ночью и деревню, так и не вернется.
- Немец? Здесь, у нас?
- Нет, у нас пока не слыхать. А вот в Рудах, в Бялке… Бялку за это сожгли осенью.
- Сожгли!..
- Люди говорят, сама-то я не видела. Все село спалили, говорят, с людьми… - шептала она, держа у губ уголок платка.
- Не может быть! - твердо сказал Хмелянчук. - Кто виноват был, того и сожгли. В Бялке тоже народ разный.
Он-то хорошо знал, что в Бялке народ разный. Ведь там жил и его кум Зозуля, богатейший хозяин на сорока моргах. Этому-то уж наверняка бояться было нечего.
- Вот я Макара расспрошу.
- Какого Макара? - испугалась она.
- Как какого? Зозулю, какого еще?
Она всплеснула руками.
- Я ж тебе говорю! И Зозулю сожгли, всех сожгли, из всей деревни ни один человек живым не вышел… Избы позапирали, поставили пулеметы, чтобы кто не выскочил, и подожгли. Как солома сгорело, осень-то сухая была…
Его вдруг затрясло от злобы.
- А ты бы держала рот на замке, трещит трещотка! Бабы бог весть чего плетут, и ты за ними!
- Да я ведь ничего, - бормотала она испуганно. - Ты же сам спрашивал…
- Тебя спрашивать, узнаешь, - проворчал он и лег спать.
Но сон не приходил.
Зозуля… Не может быть! Но дело даже не в одном Зозуле. Оказывается, не напрасно в сердце ныла тревога. Здесь еще не было того порядка, о котором он мечтал, когда шел сюда. Оказывается, и здесь еще нельзя распрямить спину и зажить той жизнью, какая грезилась в снах. Приходится все еще таиться, изворачиваться, хитрить, чтобы как-нибудь прожить.
"Хотя, что глупая баба знает? Поговорю завтра с попом", - решил он, и это немного его успокоило.
Но поп, по-видимому, вовсе не обрадовался посещению. Он постарел, борода его поседела и спутанными, неопрятными космами свисала на грудь. Попадья похудела, обмякли ее когда-то упругие, полные формы. И оба они казались перепуганными не меньше, чем старуха Хмелянчука.
- Значит, отпустили? - неуверенно пробовал узнавать поп.
- Они отпустят! - хмуро буркнул гость. - Ушел я и все… Не до меня им было…
- Конечно, конечно, - поддакнул со вздохом поп и молча исподлобья рассматривал Хмелянчука.
Попадья сидела в углу, сложив руки на животе, и время от времени вздыхала.
- Молебны служите? - спросил Хмелянчук, думая, как расшевелить молчащего хозяина.
- Служу…
- Много людей в церковь ходит?
Попадья вздохнула громче. Поп комкал бороду.
- Зима была такая, что не пройдешь. А теперь снова… распустило…
- Ну да, залило все, - согласился Хмелянчук, и разговор снова оборвался.
- И как это немцы ни одного постового у нас в деревне не оставили? - пытался начать с другого конца Хмелянчук.
- Да, да, не оставили, - как эхо отозвался поп.
Разговор не клеился. Поп барабанил пальцами по столу, гость явно тяготил его.
- А к вам, батюшка, заходит кто-нибудь?
Поп испугался:
- Как это, заходит? Кому ко мне заходить?
- Обыкновенно, как к отцу духовному.
Поп облегченно вздохнул.
- A-а, прихожане! Прихожане заходят, заходят, отчего же. Уж это как полагается, к пастырю…
- А немцы не беспокоят вас, батюшка? - рискнул спросить Хмелянчук.
Поп даже руками всплеснул.
- Немцы? Что вы? Зачем им меня беспокоить?
Взгляд попа явно избегал взгляда гостя. Хмелянчук понял, что ничего ему тут не узнать, что им тяготятся, и решил отложить разговор.
Несколько дней он просидел дома, делая кое-что по хозяйству и раздумывая, куда бы обратиться, с чего начать, с кем здесь можно разговаривать свободно. А червь беспокойства все точил и точил, сгоняя сон с глаз, - назойливый, неотступный, сверлящий. Что ж это было, что здесь собственно происходило? Ехать во Влуки или Синицы? Но как ехать, не зная, что там делается?
Таким-то образом и получилось, что первый разговор вышел у него не с кем иным, как с Мультынючихой. С того дня, как паручихины ребята высмотрели его на задах, бабы сгорали от любопытства. Наконец, Мультынючиха отправилась в разведку и на тропинке за хмелянчуковым сараем, будто невзначай, наткнулась на него самого.
- Федор… Господи Исусе, так вас отпустили?
- Что же вы и не поздороваетесь? - увернулся он от ответа.
- Слава Исусу Христу! Подумать только, что вот вы и дома… И кто бы мог ожидать…
- Во веки веков, аминь. А вы что, смерти моей, что ли, ожидали?
- И что вы, кум! Так только говорится.
Хмелянчук решил воспользоваться случаем.
- А у вас что нового?
- Э, какие у нас новости… Старые беды, да и все тут.
- Беды, говорите?
- Да как же? Весна, хлеба нет, хоть зубы на полку клади… А сеять чем будем, один бог знает, Хлеб позабирали, все до зернышка позабирали.
- Сейчас-то их что-то не видать.
- А чего им сейчас ходить? Забрали все, что было, коров, свиней, зерно, чего ж им еще? Никаких у них сейчас дел здесь нет. Так уж, видно, и подохнем тут все!
- А то помещичье, что вам большевики насовали?
Женщина всплеснула руками.
- Господь с вами, какое помещичье? Немец усадьбу забрал, только не приехал еще. Дочиста все ему отдали…
- Да, недолго вам пришлось на большевистские подарки радоваться, - заметил он язвительно.
- Побойтесь бога, да что я получила? Ведь самую чуточку земли-то мне дали! Про других не скажу, а уж я-то с этой земли не разбогатела. И говорить-то не о чем! А все равно отобрали, да еще объявляют: если кто тронет - повесят. Да кто ее станет трогать!
- Так он, наверно, скоро теперь приедет, новый помещик? Весна-то ведь на носу…
- Кто его знает…
Она пугливо оглянулась, хотя поблизости никого не было.
- Может, и не приедет… Говорили, осенью приедет, - не приехал, а уж сейчас-то и вовсе…
- С чего же это?
Она еще раз оглянулась.
- Говорят… не знаю, правда, нет ли… Будто из-за этого, из-за Иванчука, страшновато ехать-то.
- Из-за какого еще Иванчука?
- Ну вот! Что это вы, Иванчука не знаете, Петра-то?
- А его еще не повесили?
- Типун вам на язык, кум! Вот, говорят, будто из-за этого Иванчука помещик и не едет.
- Как это?
- Так вы еще не слышали?
- А что я должен был слышать?
- Потому Иванчук, говорят… с партизанами… в синицких лесах…
- Что ты говоришь! - Неприятный холодок пробежал по спине Хмелянчука.
- Я-то, конечно, не знаю… А только и во Влуках объявляли и в Синицах… что, мол, партизаны… А говорят, что не кто-нибудь, а Иванчук у них за старшего.
- Брехня!
- Может, и брехня. А только, раз уж немцы с барабаном объявляли, должно быть правда.
Хмелянчук вернулся домой в раздумье. Да и было над чем призадуматься. Он так надеялся, что после всех своих приключений, скитаний очутится, наконец, на твердой, надежной почве. А твердой-то почвы как раз и не было. Все колебалось под его ногами, как обманчивая зеленая лужайка, скрывающая болото, всюду его подстерегали опасности, как заросшие окна бездонных трясин.
Ехать в Синицы или Влуки и договориться с немцами? А вдруг то, что рассказывала Мультынючиха, не брехня; вдруг этот Иванчук внезапно явится из лесов, из тайников в болотах и потребует к ответу?.. От него не скроешься, он все разузнает. Если только это и вправду Иванчук, так он ведь знает все тропинки, все кладки и броды. Может, у него и в местечке свои люди есть, и уж они следят, во все глаза смотрят, кто что делает.
В Хмелянчуке закипела обида против немцев. Что ж это, не могут порядок навести? Прут себе вперед, а что у них за спиной, о том и не думают! В чем же видно их господство, их сильная рука? Разве только в рассказах об осенних реквизициях да в установлении полицейского часа, который соблюдают запуганные бабы. В остальном деревня предоставлена самой себе.