Нет, она не могла до конца смириться с тем положением, в котором оказалась. С каждым годом всё более её тяготила обязанность играть одновременно роль друга и холопа, легко и весело переходить из гостиной в лакейскую, всегда быть готовой выслушать самые интимные откровения владык и нести за ними пальто и галоши.
Дочь оказалась достойной своего умного отца. Но ведь ум дан человеку не только для того, чтобы, один раз твёрдо поняв ситуацию, в которой вдруг оказался, тут же твёрдо и окончательно решить: положение это не для меня. Тютчев прекрасно видел, чем обернулось для Анны счастье, которое он ей уготовил. Но куда было деться? И он, сочувствуя дочери, стремился укрепить в ней веру в правильности пути, которым она идёт:
Нет, Жизнь тебя не победила,
И ты в отчаянной борьбе
Ни разу, друг, не изменила
Ни правде сердца, ни себе.
Другой раз в письме:
"Хотя я сам, конечно, жалкое создание, отнюдь не героическое, но никто выше меня не оценит нравственной заслуги человека, который за отсутствием счастья умеет, когда нужно, заменить его долгом..."
Однако "отчаянная борьба" подходила к концу, Анна не хотела жить долгом, который ей стал совершенно чужд. За полгода до свадьбы она откровенно высказала свои настроения Аксакову:
"...Дети играли в саду. К вечернему чаю прибыли император, императрица и великие князья Константин и Михаил с супругами. Пришлось стоять, топчась на месте, говорить остроты, раз десять вставать со стула при малейшем движении августейших особ, наконец, проделывать всю позорную и нелепую процедуру, характерную для придворных собраний, на которых сознаешь себя живым только постольку, поскольку испытываешь невольную неловкость оттого, что представляешь собою не личность, а только вещь, составляющую число, - более или менее плотное тело, задерживающее воздух и свет. Вот 12 лет, как я при дворе, и в течение этих 12 лет я всегда испытываю с одинаковой силой ужас социального положения чего-то среднего между домашним животным и мебелью, т. е. несколько ниже любимой собаки и несколько выше кресла. Проходя по залитым зеленью и солнцем петергофским садам с их фонтанами и цветущими газонами, я чувствую, при виде этих павильонов, коттеджей, ферм, маленьких мельниц, этих бесчисленных проявлений императорских фантазий, чрезмерно красивых самих по себе, такое душевное отвращение, что вид их сжимает моё сердце, как боль физическая. Воспоминание о том, как я в этих местах дожидалась, торчала в прихожих, разливала чай, делала реверансы, стояла, умирая от усталости, улыбаясь, умирая от скуки, - делает эти места для меня противными..."
Вся жизнь Анны прошла перед Тютчевым, пока он, отказавшийся от свадебного завтрака у Аксаковых и поджидавший Ивана, сидел над письмом домой.
"Что ж, - подумал Фёдор Иванович, - хорошо то, что хорошо кончается. Обмануло Анну ложное, призрачное счастье, зато теперь уж придёт настоящее. Да оно уже и пришло. И оно не обманет..."
Однако там, в "золотой клетке", теперь оставалась другая дочь - Дарья. Тютчев невольно вздрогнул, вспомнив о ней. Умное, ласковое, предельно искреннее существо. Но достанет ли у неё сил противостоять тому, с чем столкнулась её чистая душа?
Ровно год назад, прогуливаясь с Дарьей вечером по набережной Ниццы, Фёдор Иванович услыхал от неё признание, которое буквально его ошеломило. Со слезами на глазах дочь призналась в том, что влюблена. И предмет её чувства не кто иной, как сам император Александр Николаевич!
Как было поступить отцу? Здесь, в Ницце, совсем недавно он уже пережил признание другой своей дочери, Мари, и вместе с женою не одобрил её выбора. Но что из этого вышло? Мари поступила наперекор родительским слезам и увещеваниям и обвенчалась с человеком, которому отдала своё сердце. Но как следовало поступить в случае с Дарьей? В случае, который мог привести не к браку, а лишь к греховной связи с самим царём.
И тут перед отцом был пример - сломленная судьба его Лели. Так как же он должен был поступить со своею дочерью - вновь, как с Мари, устроить ей скандал или раскрыть перед нею несчастную судьбу женщины, которую он сам же и погубил?
В тот вечер он не сделал ни того, ни другого. Они лишь поплакали вместе, и Дарья почувствовала, как любит её отец и как безраздельно верит ей.
А утром он передал ей листок бумаги со словами: "Моя милая дочь, храни это на память о нашей вчерашней прогулке и разговоре, но не показывая никому..." И под этой французской фразой - стихи, написанные, как всегда, на русском языке, и, без сомнения, сочинённые бессонной ночью после вчерашнего разговора.
Когда на то нет Божьего согласья,
Как ни страдай она, любя, -
Душа, увы, не выстрадает счастья,
Но может выстрадать себя...Душа, душа, которая всецело
Одной заветной отдалась любви
И ей одной дышала и болела,
Господь тебя благослови!Он милосердый, всемогущий,
Он, греющий Своим лучом
И пышный цвет, на воздухе растущий,
И чистый перл на дне морском.
Слёзы снова выступили на глазах дочери, и она, обняв отца, прошептала:
- Спасибо вам за эти слова и за то, что вы поняли меня. Мне обязательно надо было излить свою душу, чтобы обрести силы. И вы, папа, такой тонкий, такой тактичный и милый человек, помогли мне понять самою себя. Да, я поступлю так, как повелел бы мне Бог. Я переборю своё чувство...
"Ах, милая моя Дарья, как бы я хотел, чтобы и тебя когда-нибудь посетило такое же счастье, какое пришло теперь к твоей старшей сестре! Несомненно, Анна будет счастлива. Её беспокойный дух наконец обретёт тихую пристань", - удовлетворённо отметил про себя ещё раз Фёдор Иванович. Но это слово "пристань" как-то внезапно в его уме обрело неприятный и тревожный оттенок. Пристань... Бухта... Причал...
Пароходы подходят к пристани, завершая свой рейс, бросая якорь. Но разве жизнь Анны закончилась? И разве её предназначение на земле - один лишь покой?
И вдруг, неизвестно как, в голове зазвучали стихи, которые Тютчев не сразу узнал:
Счастливый бег! И путь просторный
Без мелей, бурь и грозной тьмы,
Пусть будут волны вам покорны...
Нервная, острая дрожь пробежала по всему телу, и Фёдор Иванович вспомнил, где он слышал эти стихи.
Он вспомнил другую свадьбу, свадьбу в Ницце. Возникло милое, сияющее лицо Мари. Это ей предрекали тогда счастливый бег и путь просторный... Не пристань, не бухту, где можно отсидеться, а покорный её воле океан как символ безбрежного счастья.
Но где эта необъятная и лучезарная ширь океана, где она?
Какой непостижимый, загадочный парадокс - судьба! Всеми помыслами, всей энергией сердца и ума именно Анне готовил отец нескончаемый, не обрывающийся даже за горизонтом, широкий, как океан, жизненный путь. Мари, думал он, будет удовлетворена уютным и тихим пристанищем.
Но вот разберись, пойми что-либо в человеческой жизни! Кто бы мог подумать: Мари вышла наперекор волнам...
Боже, не дай волнам сомкнуться над головой дочери, отведи от неё беду!
25
У Бирилёвых умерла дочь. Лишь начала маленькая Мари - Маруся, Руся - говорить, ласково тянуться к маме, бабушке, папе, как её унёс дифтерит.
Какой страшный рок висел над семьёй Бирилёвых... Даже только представить, а не вместе с ними действительно всё пережить, оторопь берёт!
Вот забился под сердцем маленький новый комочек жизни, ещё неведомо - он или она. Но первая тревога и первая забота - выжило бы дитя, не передалось бы ему вдруг хотя и не наследственное, но всё-таки ужасное заболевание отца. И возникает спасительная мысль, связанная с народным поверьем: если боишься, что будет хилым ребёнок, нареки его именем матери или отца, как бы подкрепи его существование жизнями уже живущих. Потому было решено: родится сын, назвать его Колей, девочку же - Марией, Машенькой. И появилась на свет Машенька, Маруся - Руся. Появилась - и навечно ушла.
Горе это случилось в шестьдесят седьмом году, в апреле, и почти сразу, как только подсохли дороги, Бирилёвы и Эрнестина Фёдоровна уехали в Овстуг.
Деревня встретила своими бедами. После прошлогоднего неурожая пала скотина, люди голодали. Хорошо, что за Десной началось строительство железной дороги - почти все мужики подались на заработки. Но ведь пришла пора пахать и сеять, а в каждом дворе только женщины, немощные старики да ребятишки. На них теперь вся надежда, чтобы не остаться без своего хлеба.
Разговор был в саду, перед домом. Мари оглядела женщин, перевела взгляд на ребятишек. Худые, в латаной одежонке, они жались к матерям. Только двое, лет по двенадцати, прокрались к столику и принялись рассматривать лежащий там журнал "Морской сборник". Мари подошла к мальчуганам.
- Мы не трогали, - потупились они.
- Да вы не смущайтесь, - успокоила она их. - Читать умеете? Какая это буква?
Белобрысый мальчуган шмыгнул носом:
- Я только три буквы знаю: "аз", "глаголь" и "добро". Наш поп, отец Алексей, научил. А другие ещё не показывал.
- Эта буква - "мысль", буква "эм", - объяснила Мари. - А отец Алексей, кроме азбуки, учит вас ещё чему-нибудь?
- Не, он всегда пьяный и на уроках спит, - ответил товарищ белобрысого, паренёк с острыми, смышлёными глазами.
- Вас как звать?
- Я Иван Артюхов, а он Игнатов Федька, - сказал белобрысый.
- Вот что, Ваня и Федя, - сказала Мари, - приходите сюда завтра, я начну вас буквам учить. И другим скажите, кто захочет.
Ребята потупились.
- Не, мы не можем, барыня, завтра. Мы в поле уйдём. Тятьки наши лес у Губонина возят, а мы дома теперь старшие.
Федя поднял свои острые глаза: