Взгляд Фёдора был переменчив: то понимающе согласный, то вдруг углубляющийся в себя.
"Н-да, молодо-зелено, - всматриваясь в лицо племяша, отмечал про себя заслуженный генерал, - Разве я сам когда-то был другим? Мудрость, она приходит с годами. Стоит ли требовать от юнца, чтобы в точности следовал моим старческим рассуждениям? Однако главное всё же следует в душу его заронить. Сие - на будущее. Когда-нибудь в нём прорежется. Сквозь утехи и удовольствия молодой, кипучей жизни вдруг возникнет: смысл человеческого существования - любовь к отечеству и служение ему. Теперь же пред ним новая жизнь. Пусть окунётся в неё, пусть познает её до конца..."
Русский посланник в Мюнхене граф Воронцов-Дашков весьма любезно встретил вновь прибывшего молодого чиновника.
- Надеюсь, граф Александр Иванович вас предупредил, что должность, кою вы станете занимать, - сверхштатная. Впрочем, и дел у вас будет не так уж много. По крайней мере, на первых порах. Однако я постараюсь сделать так, чтобы ваше пребывание в миссии оказалось для вас полезным. Иначе говоря, чтобы вы не зря потеряли время, столь драгоценное в вашем возрасте.
3
В таком невероятном далеке оказался вдруг отчий дом, что иногда казалось: а была ли в самом деле в его жизни Москва? И если бы не частые письма, приходившие оттуда от маменьки и папеньки, наверное, однажды и не вспомнилось бы Феденьке, откуда он родом. Но такой вывод, несомненно, преувеличение.
Недели и месяцы, что прошли здесь, в немецком городе Мюнхене - прав был граф Остерман-Толстой, - и впрямь сделали из молодого сверхштатного чиновника русской миссии, хотя бы наружно, чистого европейца. Но внутри-то, внутри себя сохранил Фёдор Тютчев то, что одно и отличало русского человека от любого иноземца, - русский характер и русскую душу.
Меж тем если серьёзно говорить, то и здесь, в Мюнхене, даже в образе его жизни многое напоминало домашнее московское житьё. И хранителем его был Николай Афанасьевич Хлопов, старый гувернёр, или, как принято в дворянских семьях, дядька. Был он из вольноотпущенных, определён в услужение к молодому барину, когда тому было лет пять.
Фёдор очень привязался к своему воспитателю, только с ним и выходил на прогулки и даже вовлекал в свои детские игры, в которых Афанасьич охотно участвовал. Посему, отправляя сына за границу, маменька не могла поступить иначе, как только доверив его присмотру и заботам старого и всем сердцем преданного семье воспитателя.
В Мюнхене, когда они поселились в немецкой квартире, Афанасьич устроил в ней свой уголок на русский манер. Комнатку обвесил иконами, возжёг лампадку, и получилось ни дать ни взять как в каком-нибудь московском приходе Николы на Курьих Ножках или в Сапожках. И конечно, на столе почти в любое время суток пыхтящий, сияющий медными боками, пузатый самовар. По утрам оладьи с мёдом, к обеду кулебяки, селянки разные и всё такое прочее, принятое в российских хлебосольных домах.
А уж по воскресным дням Афанасьич с утра накрывал стол в предвкушении гостей из посольства. И Феденька оказывался в весёлой и непринуждённой компании соотечественников. А самому Афанасьичу доставляло удовольствие перекинуться словом-другим с соплеменниками. Не всё ж, прости Господи, лопотать на чужом, басурманском языке, который, кстати говоря, грамотный и любознательный Афанасьич, как все одарённые русские люди, осваивал с завидным прилежанием и отменными успехами.
Почти постоянным гостем тютчевского очага был секретарь русской миссии Крюденер. По фамилии и происхождению немец, Александр Сергеевич тем не менее сердцем был человеком русским. И он, в каком-то смысле также недавно оторванный от отчего петербургского дома, находил особое душевное удовольствие, когда оказывался среди не только русских людей, что были ведь и на службе в посольстве, но в первую очередь среди предметов русского быта.
По возрасту барон Крюденер был лет на семь старше Фёдора, иначе говоря, подходил уже к тридцати годам, хотя ещё не был женат, в отличие от многих других посольских служащих. Сие как бы свободное положение, а главное - дружелюбный и открытый нрав старшего товарища с первых дней расположили к нему Фёдора. Именно благодаря Крюденеру, бывшему по сравнению с Тютчевым уже, можно сказать, старожилом в Мюнхене, юный сверхштатный атташе быстро освоился в новом городе - познакомился с его многочисленными достопримечательностями и завёл кое-какие нужные знакомства.
Однажды, на втором, кажется, году службы Тютчева, как и обычно в воскресный день, Александр Сергеевич заявился к нему рано поутру. Был он одет не то чтобы по-модному, но как-то не по-обычному строго, в меру надушен и в петличке сюртука - бутончик розы.
- Никак, под венец собрались, дорогой Александр Сергеевич? - встретил его в дверях Афанасьич.
- Типун тебе на язык, старый греховодник, - со смехом отозвался гость. - Не родилась ещё та невеста, которой я охотно вверил бы свою холостяцкую судьбу. А если откровенно говорить, твоя, Афанасьич, догадка не совсем далека от истины. Речь и в самом деле идёт о дамах, в чьё общество я с огромным удовольствием хочу ввести и твоего молодого барина. Теодор, ты уже на ногах?
Фёдор объявился из спальни в халате, полусонный.
- Хоть бы вы, Александр Сергеевич, повлияли на своего друга, - проворчал Афанасьич, расставляя на чайном столике чашки. - Цельную ночь не гасил у себя свечу - читал и читал.
Нешто можно так убивать своё здоровье? Сюда приехал - румянец не сходил с лица, барышни здешние вовсю на него зенки пялили. А тут гляжу - не тот, часом, колер. Что ж я Катерине Львовне в очередной раз отпишу, как отчитаюсь пред нею за свой неусыпный догляд за её чадом?
Фёдор застенчиво усмехнулся, и в сей же миг лицо его порозовело. Он, схватив чашку, быстро отпил из неё и оборотился к другу:
- Значит, и я приглашён? Куда - говоришь, в поездку за город, к остаткам древнего средневекового замка? Прекрасно! А кто твои спутницы?
При последних словах говоривший не то чтобы сохранил свой румянец, но покраснел точно рак, выдавая свой неподдельный юношеский интерес к спутницам по предстоящему путешествию.
Оказалось, что это мать и дочь, известные в Мюнхене старшая и младшая графини Лерхенфельд.
- Фи! - протянул Тютчев. - Извини меня, любезный Александр, но мне сдаётся, что ты решил приударить за мамашей. В таком случае, мне будет отведена роль, так сказать, гувернёра при её дочери. Кстати, ей, вероятно, лет пять или семь?
- Не угадал, Теодор. Все четырнадцать. И скажу тебе, Амалия уже вполне сложившаяся девица и, главное, неотразимая красавица. Сожалею, но по летам она скорее может составить компанию именно тебе, - на сей раз покраснел Крюденер.
- Ах так? - совсем оживился Тютчев. - Тогда - в путь, к дамам, которые, бьюсь об заклад, уже заждались нас. Афанасьич, скорее одеваться. Кстати, ты успел почистить мои штиблеты? А панталоны, сюртук, что надо было бы проутюжить? Впрочем, и так сойдёт - нельзя терять время на пустяки...
Лишь ближе к ночи, когда только что успел угаснуть свет летнего июльского дня, Фёдор заявился домой. Старый дядька только взглянул на своего воспитанника, как тут же понял: влюблён, по уши влюблён его ненаглядный Феденька! Глаза его излучали восторг, с губ не сходила едва заметная улыбка счастья.
- Ах, старче, если бы только видел, какая она прелесть! - посмотрел в лицо Афанасьичу и обнял его за плечи Тютчев, - Неужто это моя судьба?
- Фёдор Иваныч! Феденька! Неужто так сразу? - не скрывая слезу, прошептал добрый слуга. - Рад, рад за тебя... Но стоит ли так, чтобы сразу - и судьба? Ведь молода, как давеча сказывал Александр Сергеич. К тому ж - иноземка, да ещё - графиня.
- Нет, сердце не обманывает меня: и я ей приятен. Это я понял сразу, как мы с нею уединились и она, подав мне свою руку, сама повела меня вверх, к замку, который мы приехали осматривать, - горячо заговорил Тютчев. - Во мне всё запело, всё отозвалось счастьем и радостью на её чувство. Впрочем, зачем я всё это - вот так тебе, Афанасьич? Ах, прощай, спокойной ночи. А я - к себе.
Сбросив сюртук и освободив от штиблет натруженные за день ноги, Тютчев присел к столу и придвинул чистый лист бумаги. Но тут же отложил перо, сказав себе: "Нет, рано. Ещё рано. И что я скажу в стихах, когда и сам до конца не ведаю её и своих чувств? Афанасьич прав: время, нужно время, чтобы сказать ей и себе: Амалия моя!.."
И побежали дни, принося новые свидания и новые минуты и часы восторга и счастья. Сказывалось обаяние молодости, свежести чувств? Ведь ни он, ни она ещё никого по-настоящему не любили. Это была их первая и обоюдная встреча с ещё неведомым, но таким желанным состоянием, когда сердца широко распахнуты и каждое движение души устремлено навстречу друг другу.
- Вот взгляни, Афанасьич, - как-то, вернувшись со свидания, Тютчев протянул на ладони шёлковую цепочку, - Это её. Мы с Амалией обменялись.
- Так вы, Феденька, отдали ей свою золотую в обмен на сию, дешёвую? - не скрыл своего огорчения, даже испуга старый слуга. - Что же я отпишу вашей маменьке?
Фёдор поднёс к губам шёлковый шнурочек Амалии и поцеловал его.
- Этот подарок для меня дороже всяческих сокровищ. Он хранит её тепло, её запах. Он - частичка её существа. Так как же можно равнять сей дар даже с тем, что зовётся золотом? - вспылил он. - Сегодня же... нет, завтра поутру пойду к её родителям, чтобы просить её руки!
Назавтра к вечеру Фёдор вернулся - на нём не было лица. Он опустился на стул и уронил голову, обхватив её руками.
- Всё кончено, - произнёс он со слезами. - Мне не только отказали - меня унизили. Но я этого так не оставлю! Я докажу... Я сумею защитить свою честь и свою любовь... Да, сумею, чего бы мне это ни стоило!