Анна и теперь, в свои тридцать пять лет, изъяснялась по-русски нечисто. Идо неё не совсем дошли эти типично русские слова - "мерзлячка" и "дрогну". Она только слегка улыбнулась сестре, но тут же её широкое, с волевым подбородком лицо стало серьёзным.
- Мари, ты уже вполне взрослая и можешь меня понять. - Анна перешла на французский. - Думаю, что в том состоянии, в котором оказались папа, мама и ты, я обязана сказать тебе всё откровенно и начистоту. Видишь ли, несколько лет наш папа находился в связи с одной особой. И вот совсем недавно, когда папа оставался ещё в Петербурге, эта несчастная женщина умерла...
Лицо Мари, обращённое к сестре, мгновенно побледнело, перед глазами поплыли чёрные круги, и она, чтобы не упасть, судорожно схватилась за руку Анны.
- Как? Так это правда, что папа?.. - произнесла она. - Да нет же... Что ты говоришь? Опомнись! - Но, сообразив, что Анне трудно говорить по-русски, сама перешла на французский: - Да, да, это, должно быть, правда! Ты знаешь обо всём, и именно ты тогда сообщила об этом в письме мама... Но как же, как же мама?.. Значит, они с папа́ врозь?
Мари задавала вопрос за вопросом, не в силах совладать с известием, которое её ошеломило. Рой мыслей возник в голове, и вопросы, которые она сейчас ставила перед собой и перед Анной, были лишь частью того недоумения, непонимания и несправедливости, которые так неожиданно свалились на неё.
Анна тронулась по аллее, взяв под руку Мари.
- Ты не совсем верно представила обстоятельства, - сказала она. - Папа горячо любит нашу... твою мама, как он любил когда-то мою, и - я знаю! - продолжает и теперь, когда её больше нет, хранить память о ней в своём сердце. Но только... Только и эта, новая, любовь захватила его. Он потерял голову, он разбит...
Все смутные предположения, все догадки Мари разрешились в одно мгновение. И тайна, много лет терзавшая её самых дорогих на свете людей - отца и мать, теперь оказалась явной и обнажённой. Но оттого, что враз прояснилось, существо дела не только не упростилось, но, в глазах Мари, стало ещё более сложным и малопонятным.
- Но как же? Как это возможно - мама и... та женщина... одна и другая?
- Ах, Мари! Не нам с тобой рассуждать о высоких чувствах, соединяющих людей. Мы обе ещё никого не любили - ни я, ни ты. И разве мы в состоянии понять веление человеческого сердца, особенно такого сложного, как сердце папа?..
Видно было, что Анна и сама до сих пор переживает всё, о чём ей приходится сейчас говорить с Мари. И для неё многое непонятно, сложно, загадочно. Но ведь так случилось в жизни, так произошло вопреки, казалось бы, таким строгим понятиям логики человеческого поведения, усвоенным и ею, и Мари ещё с детства.
- Да, вот так всё произошло с папа́, - повторила Анна. - И не мы, а Бог ему судья. Нам же остаётся понять и простить его. Простить, чтобы облегчить его страдания. Да, именно так мы обязаны теперь поступить, - И, боясь, что Мари отвергнет её совет: - Ты понимаешь, наш разговор должен остаться между нами. Но я скажу тебе, как сестре, по секрету, что произнесла твоя мама при нашем с ней разговоре. "Его скорбь для меня священна, - сказала она, - какова бы ни была её причина..." Вот поступок человека с золотым сердцем, который указывает, как должно поступать каждому из нас.
Слёзы подступили к горлу, и Мари не могла их скрыть.
- Бедная, бедная мама! - всхлипывая, произнесла Мари. - Она изумительная, добрая и мужественная. Да, я поступлю так же, как она. Я сделаю всё, чтобы облегчить страдания папа, чтобы ему стало легче.
Мари почувствовала, как Анна прикоснулась губами к её лбу.
- Но ты знаешь, что у папа́ от той женщины остались дети? В том числе и дочь Елена, которая на десять лет моложе тебя?
Снова чёрные круги возникли перед Мари и боль отдалась в висках.
Так вот о чём однажды проговорилась ей Эжени - Евгения Шеншина, когда встретила её весною на улице! "Как, ты разве не с отцом на Островах! А мне только что сказали, что Фёдор Иванович катается на Стрелке со своей очаровательной младшей дочерью... Постой, постой!.. Даже передали, как ты одета: соломенная шляпка, отделанная красным бархатом, и вверху большой букет маков и колосьев..."
У Мари никогда не было такой шляпки, и она об этом сказала Эжени. "Значит, - смутилась Эжени, - это была не ты. Но Фёдор Иванович, он уж был точно. Его ни с кем другим не спутаешь..."
Тогда Мари не придала значения этому разговору, но сейчас её словно обожгло: да, на Островах была дочь папа, и именно младшая! Младшая после неё...
"Смерть той женщины... - подумала Мари. - Это ведь о её могиле было в стихах папа..."
- Что же теперь станет с бедными сиротами? - вырвалось у неё.
- Я обещала папа позаботиться о его детях. Все они, как и мы с тобой, носят фамилию Тютчевых. Так решил папа. И наш долг - не оставить в беде ни в чём не повинные существа. Однако дай мне слово, что ты никогда, ни под каким предлогом не обмолвишься о нашем с тобой разговоре. Даже с мама́... Я верю в тебя, сестра, и знаю, что Господь даст тебе силы справиться с тем, что так жестоко обрушилось на нас. И в первую очередь на папа́...
"Да, о нём, о несчастном папа, я обязана сейчас думать! - старалась убедить себя Мари. - Моя собственная жизнь как была, так и останется лишь жалким существованием. Но я обязана стать такой же твёрдой, как Анна. Я теперь ближе, чем она, к папа́ и мама́. Значит, мой долг - думать о них, не о себе..."
От проницательности Анны не ускользнуло то, о чём подумала Мари. И Анна сказала:
- Ты должна обязательно переменить свой образ жизни. В твои годы нельзя оставаться затворницей. Постарайся чаще бывать у знакомых, их здесь, к счастью, немало. У графини Антуанетты Блудовой хорошие приёмы. Она сочтёт за счастье видеть тебя в своём доме. Кстати, в среду у неё обещали быть адмирал Лесовский и другие офицеры русской эскадры. Почему бы тебе не провести вечер в таком интересном обществе?..
8
Тютчев не помнил, как оказался на берегу моря. Волны с грохотом разбивались у его ног, обдавая сгорбленную фигуру градом холодных брызг. Но Фёдор Иванович шёл и шёл вдоль извилистой, нескончаемо долгой полосы прилива, медленно ступая уставшими ногами по сырому и вязкому песку.
Он снял шляпу - так стало припекать солнце. Над головой тревожно кричали чайки. Они то налетали стаей, то, рассеиваясь, исчезали в сизой морской дымке.
Фёдор Иванович устал, изнемог и остановился, чтобы передохнуть.
С каркающим, гортанным криком прямо к его ногам опустилась птица. Она судорожно взмахнула крыльями, и тут Тютчев заметил, что они повреждены. Он сделал шаг по направлению к птице, но она, перевернувшись через голову, неуклюже отстранилась.
"Кончена её жизнь! Кончена птичья жизнь, как и моя собственная..."
Он отошёл от умирающего существа, но мысль о том, что ему самому теперь уже не подняться, как подстреленной птице, овладела им.
"Жизнь как подстреленная птица", - твердил он и звал к этим словам новые и новые слова, которые могли бы объяснить ему самому состояние его души.
О, этот Юг! О, эта Ницца!..
О, как их блеск меня тревожит!
Жизнь, как подстреленная птица,
Подняться хочет - и не может...
"Опять пришли стихи, - внезапно досадливо подумал он. - Зачем, почему стихи, когда всё уже умерло? И не только свершилась та смерть, но вот сейчас, у моих ног, умирает другое существо - птица. А разве я сам всё ещё живу, разве я продолжаю жить? Грудь моя разрывается, и вместо стона - вот эти слова... Так пусть, пусть они выйдут из моей души, пусть станут стихами. Мне всё равно, как называется та боль, та скорбь, которая уничтожает меня..."
Чайка, лежащая у ног, уже не шевелилась. Чья она жертва - охотника, который бездумно, теша свою удаль, пустил в неё заряд, или настигнутая волной у прибрежного валуна ослабевшая птаха? Удар слепой стихии - и свершилось непоправимое. Так и судьба человека - никем и ничем не защищённая, всегда находящаяся на грани рока.
Тютчев старался не глядеть на беспомощную птицу, но не думать о ней и о себе уже не мог.
Нет ни полёта, ни размаху
Висят поломанные крылья,
И вся она, прижавшись к праху,
Дрожит от боли и бессилья...
Мысль о невозможности примирения с потерей - вот что преследовало Тютчева с той душной августовской ночи на четвёртое число, когда не стало женщины, которую он любил целых четырнадцать лет...
Что он дал ей, Елене Александровне Денисьевой, своей незабвенной Леле, скончавшейся от скоротечной чахотки там, в Петербурге, кажется, совсем недавно? Счастье? Но разве это счастье, если незаконная связь человека в летах с юной женщиной с первых же дней шокировала всех, кто их знал? От Денисьевой отказался отец, от неё отвернулись знакомые. Лично на Фёдоре Ивановиче, если иметь в виду его служебное положение или популярность в свете, связь эта, пожалуй, никак существенно не отразилась. Но сама Елена, воспитанница Смольного, и её тётя Александра Дмитриевна - классная дама, которую Леля называла мамой, - вынуждены были покинуть институт.
Да, так началась любовь - с краха и жертвы.
Кто же была она, эта женщина, ради любви пренебрёгшая всем - и настоящим, и будущим?
Для Тютчева - самой бесценной и дорогой. А для тех, кто её знал?