Солнце раз ещё взглянуло
Исподлобья на поля,
И в сиянье потонула
Вся смятенная земля.
Всё в Овстуге для Якова Петровича оказалось близким, узнаваемым, как будто он не раз уже бывал в этих местах. Потому он в первый же день приезда не удержался, нетерпеливо распаковал чемодан и вынул ящичек с красками. В своё время, когда был в Женеве, он брал уроки живописи у знаменитого Дидэ и теперь решил сделать несколько этюдов.
Яков Петрович за каких-нибудь два дня успел написать тютчевский дом, вид дальнего леса, сбегавшего с холма, пейзаж у Десны, куда они ездили с Мари и Эрнестиной Фёдоровной. Его работы восхитили обеих.
Теперь Полонский облюбовал место на берегу Овстуженки, откуда открывался чудесный вид на деревню.
Речушка текла в распадке, делившем село надвое, и с её берега, на котором устроился Полонский, хорошо виделся холм с многочисленными крестьянскими избами и церковью посредине - так называемая Попова слобода.
Солнце плавило крест на колокольне, лежало пластами на дороге, и потому пейзаж выглядел очень контрастно. От ярких красок, которые Полонский наносил на холст, на душе у него становилось легко и безоблачно, он ощущал, будто в сердце у него поселяется какой-то благостный праздник.
Однако что же всё-таки наполняет его душу светлой, несказанной радостью здесь, в Овстуге? Одна ли природа? И, только ли уступая настойчивости Фёдора Ивановича, отвечая на приглашение Эрнестины Фёдоровны, согласился он на эту поездку?..
Полонский оторвался от этюда и глянул в сторону парка.
Оттуда через луг к Овстуженке шла Мари в белом лёгком платье с раскрытым розовым зонтиком. Она двигалась быстро, изредка нагибаясь и срывая полевые цветы.
- Вот вы где! - Она остановилась у мольберта. От быстрой ходьбы её лицо пылало, тёмные глаза искрились. - А право, недурно написали вы этот этюд. Мне очень нравится.
Мари слегка отступила назад, чтобы стушевались мазки и живопись обрела мягкость переходов. "Что я произнесла? "Недурно"? До чего же прилипчивы к нам невыразительные, расхожие и чужие слова! Да это же подлинное великолепие - на холсте Якова Петровича! Но поди ж, ничего другое я не нашла сказать, кроме унылого, затасканного словца. Наверное, надо быть настоящим художником и поэтом, чтобы уметь выразить всё, что тебя окружает, свежо и образно. Овстуг всегда перед моими глазами, а открыть новое в нём, видно, мне не дано. Как я завидую таким людям, как Полонский, как папа! Им одним открывает природа своё сокровенное, свою подлинную душу..."
Мари снова подошла к мольберту и обернулась к Полонскому.
- Яков Петрович! Да что же это такое? - вдруг спохватилась она, - Разве можно вам сидеть на холодном камне?
Лицо Полонского стало жалким и виноватым.
- Так я же предусмотрительно постелил на валун плед. Он очень плотный и тёплый, - попробовал он оправдаться.
- Быстро складывайте мольберт! - В глазах Мари появилась озабоченность. - Вечером, не дай Бог, вновь придётся ставить вам компресс. С больной ногой шутки плохи, а вы опять третьего дня повредили колено.
Третьего дня - и надо же случиться такому! - он, как и несколько лет назад, вновь упал из экипажа на дорогу. Не будь у него предыдущей травмы и двух тяжёлых операций, он счёл бы это происшествие пусть и смешной, но всё же наградой судьбы. Мари, выскочив из экипажа, случайно столкнувшегося с коляской Эрнестины Фёдоровны, тут же склонилась над Яковом Петровичем и, испугавшись, пыталась его поднять, пока не подоспел кучер.
Нет, Полонский не почувствовал тогда никакой боли. И потом, весь остаток дня, когда лежал у себя в комнате, а Мари накладывала ему компрессы, он по-юношески радовался своему положению. Вот так когда-то ухаживала за ним его милая Елена, и слёзы нежности и любви сверкали в её глазах.
Неужели и Марией Фёдоровной руководило не только одно сострадание к нему и боязнь за его несчастную ногу? Нет, он не имеет никакого права думать так о юном существе, которое совсем недавно узнал. Но как ему вдруг захотелось быть всегда рядом с этой нежной, пленительной девушкой!
От себя он не мог скрыть: да, он потому и согласился отправиться в Овстуг, чтобы побыть хотя бы несколько благословенных дней с нею вместе. Вот почему так празднично было у него на душе и так хотелось снова жить, дыша полной грудью.
"Но нет, - тут же остановил себя Полонский, - я всё это придумал, семейное счастье для меня - вещь невозможная. Тем более с таким юным созданием, как Мария Фёдоровна. Вот пробуду ещё несколько дней в Овстуге, уеду в Петербург - и всё забудется. Да, да, это мимолётное увлечение, возникшее вдруг, как вдруг возникают стихи... К тому же я швее не знаю её так, как должно знать ту, которую мыслишь всегда с собою рядом..."
- Вы не проводите меня в Попову слободу? - предложила Мари. - Тут недалеко, каких-нибудь сто шагов.
Они подошли к крестьянской избе. Мари передала Полонскому зонтик и, сказав, что сейчас возвратится, вошла в сени.
Яков Петрович, оставив у дверей мольберт и этюдник, тоже прошёл следом.
Кислый, спёртый дух ударил в нос, глаза с трудом уловили во мраке очертания помещения.
- Ой, молодая барыня! - послышался тихий женский голос. - Да как же ты так - сама?
- Я тебе, Матрёна, порошков принесла. На-ка вот, запей водицей.
Мари зачерпнула ковшиком из кадки и подошла к лавке, на которой лежала Матрёна. Землистое лицо её было погасшим, по телу ходил озноб.
- Знахарку Дуню не зови, - сказала Мари. - А травки, о которой ты мне говорила, попей. Завтра опять принесу порошков.
- Дай Бог тебе здоровья и счастья, молодая барыня Мария! - Больная попыталась привстать. - А это кто с тобою? Чужой барин, высокий и с бородой. А лицо наше, мужицкое. Видать, тоже сердечный, если не побрезговал, зашёл... - И забеспокоившись: - Ох, скоро уже хлебушко убирать, а меня вон как скрутило. Не помереть бы...
- Поправишься, - успокоила больную Мари и, сняв со стены полушубок, накрыла им Матрёну. - Постарайся заснуть, во сне всякие хворости быстрее проходят...
Полонский шёл, сутулясь, лицо его хмурилось. Сам из обедневшей дворянской семьи, он хорошо знал жизнь простых людей города. В деревне же, даже в родных рязанских краях, бывал редко. Потому так поразила его крестьянская нищета.
- Эта старая крестьянка, - спросил Полонский, - она кто?
- Старая, говорите? - повернула к нему лицо Мари. - Да мы ровесницы, вместе в куклы играли. Вот, значит, как убивает человека тяжёлый труд, горемычная доля. Но если бы Матрёна была одна такая... В Овстуге что ни семья - несчастье.
- Я понимаю, - тихо произнёс Полонский. - Но можно ли каждому нуждающемуся помочь? Тут нужны меры государственные.
Мари резко остановилась.
- Да, вы правы, - сказала она. - На всю волость - ни одного лекаря, лекарств никаких. Пришла болезнь - ложись и помирай. Кто думает у нас в России о государственных мерах? Те, кто живёт во дворце? Но вы знаете, что они боятся всяческих перемен, любой новой мысли. А пока они там занимаются сами собой, надо хоть нам что-то делать...
"Как похожа Мария Фёдоровна на своего отца, - подумал Полонский. - На вид нежная, кроткая, воплощение доброты, а ум - острый, проникающий во всё до глубины. Ведь это же Фёдор Иванович однажды почти теми же словами сказал мне о нашем государе и великих князьях: "Они только и могут говорить с теми, к кому привыкли, - с новыми лицами им жутко и неловко. Они воспитываются в своей дворцовой среде, как в оранжерее, и свежего воздуха не любят - как экзотические растения..." Но они не просто экзотические - ядовитые растения. И это отлично понимает и чувствует Мария Фёдоровна. Да, она редкостно умна..."
3
После вечернего чая Эрнестина Фёдоровна поднялась к себе, а Мари и Полонский перешли в гостиную.
Мари раскрыла альбом и попросила Якова Петровича нарисовать ей узор, чтобы она смогла его вышить на накидке, которую собралась подарить мама.
Яков Петрович, обдумывая рисунок, машинально перевернул несколько страниц, и глаза его остановились на стихах:
Мой костёр в тумане светит,
Искры гаснут на лету...
Это были его собственные стихи! И не только "Костер", но и другие стихотворения, сочинённые им, оказались в альбоме, старательно переписанные рукой Марии Фёдоровны.
- Вы удивлены? - слегка покраснела Мари. - Мне нравятся ваши стихотворения. И вообще я люблю поэзию. У меня в альбомах почти все стихи, которые написал папа. И ещё стихи Пушкина, Вяземского, Майкова, Жуковского... Жаль, что нельзя переписать прозу. А то в последнее время я с особенным наслаждением читаю всё, что сочиняет Тургенев. Кстати, ведь он ваш друг?
- Да, и очень давний, ещё по Московскому университету, - ответил Полонский. - Какое это было чудное и неповторимое время - студенческая юность!..
Яков Петрович вышел из-за стола и по своему обыкновению прислонился спиной к стене. Круглое его лицо с широко поставленными глазами сделалось мягким, мечтательным, и он как-то естественно просто стал вспоминать далёкие годы.
Из Рязани в Москву он приехал без средств и остановился у двоюродной бабушки. Ждать помощи от отца, обременённого большой семьёй, он не мог. Он считал себя богачом, если у него в жилетном кармане заводился двугривенный, и тогда по обыкновению тратил эти деньги на кофе в ближайшей кондитерской. А там к его услугам - любые газеты и журналы, в которые он, студент, погружался с головой.
Судьба на первом же курсе свела его с однокашниками - Аполлоном Григорьевым и Афанасием Фетом, а потом с Николаем Орловым, сыном известного декабриста Михаила Фёдоровича Орлова.