"Её колючий характер как нельзя лучше будет сочетаться с благодушием мужа. Так что сие обоим предназначено судьбой", - не оставляли никаких сомнений в якобы уже решённом деле многие любители до всего необычного.
- Не скрою, ваше высочество, наше семейство на самом деле близко знакомо с Иваном Сергеевичем, - был ответ Анны. - И раньше других Тургенев познакомился именно со мною и двумя моими сёстрами. Он как своеобразный крестный отец, коему мы все трое обязаны, можно сказать, своей жизнью.
- Ах вот как! - воскликнула цесаревна. - Тогда это тем более романтическая история. Так не томите же меня, милая Анна, расскажите скорее о том, как господин Тургенев оказался вашим спасителем. Я страсть как люблю подобные истории.
- История, прошу прощения вашего высочества, далеко не романтическая. Скорее драматическая и даже трагическая, - сказала Анна. - Это пожар на море в тридцать восьмом году. Тогда на горящем пароходе "Николай Первый" мы, трое малолетних сестёр, и наша мама оказались в сущем аду. Мне было всего девять лет, сёстрам - намного меньше. Как мы оказались на берегу, трудно припомнить во всех деталях. Только мы все - босые, полуодетые, замерзшие - вдруг получили помощь от одного молодого человека, который сам был не в лучшем положении, но нам помог. И этим юношей, представьте, был господин Тургенев.
Много позже, незадолго до своей смерти, в 1883 году, во Франции, в Буживале, Тургенев вспомнит сей случай и с определённой долей юмора по отношению к себе и другим, попавшим тогда в беду, напишет в рассказе "Пожар на море": "В числе дам, спасшихся от крушения, была одна г-жа Т... очень хорошенькая и милая, но связанная своими... дочками и их нянюшками; поэтому она и оставалась покинутой на берегу, босая, с едва прикрытыми плечами. Я почёл нужным разыграть любезного кавалера, что стоило мне моего сюртука, который я до тех пор сохранил, галстука и даже сапог; кроме того, крестьянин с тележкой, запряжённой парой лошадей, за которым я сбегал на верх утёсов и которого послал вперёд, не нашёл нужным дождаться меня и уехал в Любек со всеми моими спутницами, так что я остался один, полураздетый, промокший до костей, в виду моря, где наш пароход медленно догорал".
Нет, тогда в самом деле было не до юмора. Тургенев не скрыл в своём рассказе всего ужаса, который выпал на долю несчастных пассажиров.
В ту пору ему самому было всего двадцать лет. И он в первый раз один отправился в дальнее путешествие - ехал в Берлин, чтобы поступить там в университет.
Как всякий молодой барчук, оказавшийся вдали от семейного присмотра, он предался на корабле занятию запретному, но потому и вожделенному, - сел за карточный стол. И вдруг посреди игры, когда счастье, казалось, стало улыбаться новичку, он услышал отчаянные крики: "Пожар!"
"Во мгновение ока все были на палубе. Два широких столба дыма пополам с огнём поднимались по обеим сторонам трубы и вдоль мачт; началась ужаснейшая суматоха, которая уже и не прекращалась. Беспорядок был невообразимый: чувствовалось, что отчаянное чувство самосохранения охватило все эти человеческие существа, и в том числе меня первого. Я помню, что схватил за руку матроса и обещал ему десять тысяч рублей от имени матушки, если ему удастся спасти меня".
История, вопреки ожиданиям цесаревны, действительно оказалась трагичной. Но её более всего, вероятно, расстроило то, что в ней не нашлось места сильной любовной страсти. Ни тогда, на горевшем пароходе, ни теперь.
- Так, выходит, все разговоры о влюблённости господина Тургенева - сущий вздор? - вырвалось у цесаревны.
- Не совсем так, ваше высочество. Господин Тургенев положительно влюблён. Однако не в дочерей, а в их отца, - вполне серьёзно произнесла молодая фрейлина. - Мой папа и Иван Сергеевич - лучшие друзья. Встретившись, они проводят целые вечера один на один. Они так соответствуют друг другу - оба остроумны, добродушны и одновременно, прошу меня извинить, вялы и неряшливы.
"У моей новой фрейлины действительно колючий характер. Недаром ей здесь, во дворце, дали кличку "Ёрш". Но мне нравится, что она умна, смела и правдива", - отметила про себя цесаревна и вслух произнесла:
- Вашего отца и господина Тургенева, несомненно, сближают в первую очередь литературные интересы. Недавно Алёша - я имею в виду графа Алексея Толстого - передал мне книжку "Современника" со стихами некоего "господина эФ Тэ". Алёша не сомневается, что это Фёдор Тютчев - ваш отец. Не так ли?
- Граф Алексей Константинович прав - это стихи моего папа, - подтвердила Анна.
- Так вот передайте вашему отцу, что его пиесы произвели на меня весьма отрадное впечатление. Но почему он так мало написал, как утверждает в журнале его редактор, кажется, господин Некрасов? Меж тем я с ним вполне согласна: вашего отца с полным правом следует отнести к русским первостепенным поэтическим талантам.
34
Кому из авторов не лестно услышать сочувственное мнение о собственных творениях? А коли оценка исходит от такого же художника, как и он сам, мнение сие приятно вдвойне.
И дело тут не в удовлетворении пустого тщеславия, не в ожидании непременной похвалы. Потребность эта в первую очередь связана с естественным желанием услышать от людей, для которых автор и создавал своё произведение: а вышло ли из его затеи что-либо путное?
Иначе говоря, так ли в унисон забилось сердце читателя, как билось оно у творца, когда он держал в руках перо и весь горел чистыми помыслами и стремлением поведать другим о том, что переполняло всё его существо.
Потому чуть ли не в первый же день, в который они сошлись, Фёдор Иванович не удержался, чтобы не сказать, как восхитили его тургеневские рассказы.
- Знаете, любезный Иван Сергеевич, что поразило меня, когда я на одном дыхании прочитал все два тома "Записок охотника"? - Тютчев снизу вверх глянул на своего нового приятеля, который был намного выше его ростом. - Ну, полнота жизни и мощь вашего таланта - сие, безусловно, в первую очередь. Однако об этом, наверное, вам уже многие говорили, и говорили, несомненно, по справедливости. Но вот что редко встречаешь в такой мере и в таком полном равновесии - это сочетание двух начал: чувства художественности и чувства глубокой человечности! У вас же это выходит так естественно и так великолепно, как и должно выходить у каждого истинного художника.
- Спасибо вам, милейший Фёдор Иванович. - Голос у этого человека почти, скажем, гигантского роста, с крупною головою и пышной гривою волос сверх всяких ожиданий был не то чтобы совсем не громовым, а, напротив, тонким и тихим. - Спасибо за лестные слова. Только об истинном художестве - не слишком ли?
- Вот вы и смутились, эдакий, право, ребёнок, а не великан, - усмехнулся Тютчев. - А я вам ещё не всё высказал о ваших рассказах. Есть в них, кроме всего прочего, одно свойство, которое мне близко и, признаюсь, очень уж благотворно действует на меня. Это опять удивительное сочетание реальности в изображении человеческой жизни и природы со всей её поэзией. Проще сказать - ваше понимание природы я, ваш читатель, ощущаю как откровение. Словно природа для вас, художника, такая же живая, как и наша, людская, жизнь.
- А вот теперь, милейший Фёдор Иванович, вы от меня не уйдёте! - Голос Тургенева взвился до чистого фальцета. - Позвольте уж на сей раз мне о вас сказать. Да-да, и не делайте скорбного лица. Слова, которые вы только что произнесли о единстве понимания человеческой жизни и жизни природы - эти слова мог произнести только истинный поэт. А вы - поэт, каких у нас мало.
Любой человек со стороны, если бы довелось ему стать свидетелем беседы этих двух людей, немало бы удивился внезапной перемене, произошедшей с одним из них. А именно - с Тютчевым.
Ещё минуту назад Фёдор Иванович от всего сердца отзывался о рассказах своего собеседника, говорил о превосходных сторонах его таланта, которые оказались наиболее созвучны струнам его собственной поэтической души. И вдруг, как от внезапной зубной боли, скривился, смолк, когда разговор лишь коснулся его собственных произведений.
- Ну вот, Иван Сергеевич, как вы, право, безжалостно разрушили то, что вы сами же и создали своим творчеством в моих чувствах! - с нескрываемым неудовольствием произнёс Тютчев. - Я вам - о подлинных творениях вашего изумительного дарования, вы же мне - о каких-то стихах-подкидышах...
В первое мгновение Тургенев остолбенел, а затем азартно рассыпал тонкую и звонкую трель смешка.
- Ах вот оно что! Вы о тех стихах, что Некрасов взял из "Современника" Пушкина и вновь повторил теперь уже в "Современнике" своём?
Лицо Фёдора Ивановича снова неприятно сморщилось.
- Да нет, я ничего не имею против господина нового редактора "Современника". - По своему обыкновению, Тютчев отмахнулся рукою. - Однако неужели у него нет иных забот, кроме эксгумации давно погребённого в толще затхлых и пропылённых журнальных страниц? Да к тому же говорить обо мне как бы в поминальном духе: "Жаль, что эФ Тэ написал очень немного", а то мы, дескать, "нисколько не задумались бы поставить его рядом с Лермонтовым". Право, стоило вытаскивать из могилы никому не известного автора, чтобы сию сомнительную тень ставить рядом с тем, кого мы с заслуженным правом давно уже называем наследником самого Пушкина?