Пароход далее идти не мог, и следовало искать ночлег. Но разве можно было надеяться на то, чтобы где-либо в гостинице или даже просто на постоялом дворе могли обнаружиться свободные места? Оставалось обратиться к капитану, который любезно разрешил устроиться на ночь в каюте.
Разве можно было хоть на часок соснуть, когда вовсю громыхала гроза, а дождь лил как из ведра? Слава Богу, Леля и Анна обладали такими счастливыми и лёгкими натурами, что ничуть не поддались унынию, а, напротив, стали друг друга подбадривать.
- А что же поделывает наш кавалер, коего мы были обязаны всю дорогу развлекать? - неожиданно вспомнила Леля и, сорвавшись с места, прошла в соседнюю каюту.
За ней устремилась Анна. И вскоре обе девушки, притворно приложив пальчики к губам и стараясь идти тихо, на цыпочках, возвратились к себе.
- Мы ведь забыли, - стараясь подавить смех, произнесла Леля, - что наш спутник не просто скучный старик, но он ещё и поэт. Сейчас что-нибудь сочинит, посвящённое своим прелестным дамам, и зачитает нам вслух.
И правда, вскоре в дверях появился Тютчев. Он снял очки и, сев возле свечи, поднёс к глазам небольшой клочок бумаги.
- Пришло на ум несколько строк, - глухо сказал он. - Не люблю обращаться к слушателям со своими виршами, да надо ведь как-то скоротать ночь. Тем более что я чувствую перед вами, своими жертвами, вину. Надо же, затащил вас в такую непогодь! Так что, согласно сей небесной кутерьме, - и содержание моих виршей.
Под дыханьем непогоды,
Вздувшись, потемнели воды
И подёрнулись свинцом,
И сквозь глянец их суровый
Вечер пасмурно-багровый
Светит радужным лучом.Сыплет искры золотые,
Сеет розы огневые
И уносит их поток.
Над волной темно-лазурной
Вечер пламенный и бурный
Обрывает свой венок.
Фёдор Иванович встал и, воздев очки, направился к двери.
- А может, всё же соснём часок-другой? - предложил он и исчез в дверях.
- Ой, да куда же вы? - спохватилась Денисьева. - Такие поэтические стихи - и такой прозаический финал! Да как можно теперь уснуть?
Она встала и нервно прошла босыми ногами по каюте - от окна к двери и снова от двери к окну.
- А это что на полу? - вдруг наклонилась и подобрала клочок бумаги. - Ну да, Фёдора Ивановича стихи, которые он только что нам читал! Как же можно их так неряшливо обронить?
- У папа́ такая манера: пишет на чём попало, а потом теряет. Положи к себе. Утром ему передадим, - сказала, зевая, Анна.
Она расположилась на жёстком пароходном диване, свернувшись калачиком и положив под голову сумку с нарядами, что взяла в дорогу.
Поутру, встав первой, Анна сказала:
- Пойду разбужу папа. Кстати, где вчерашние стихи? Возвращу ему - вдруг решится что-либо в них исправить.
- Возьми в моём ридикюле. - Леля потянулась, чтобы тоже встать, но, видно передумав, повернулась к стенке, решив немного подремать.
Листок, который Анна вытащила из Лелиной сумки, оказался чуть больше того, что был вчера в руках отца. Анна отложила его, чтобы найти другой, но глаза её обратили внимание на то, что на бумаге были слова, тоже написанные рукою папа.
"Опять стихи? - догадалась дочь. - О чём и откуда они у Лели? Может быть, что-то из старого, что Леля попросила папа переписать ей на память?"
Анна знала, что Леля не раз, приходя к ним в дом, просила Фёдора Ивановича прочитать что-нибудь из сочинённого им. И всегда выражала своё бурное одобрение услышанному.
"Но нет, этих стихов папа я не знаю, - сказала себе Анна. - Это что-то совсем новое, мне неизвестное".
О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней...
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!Полнеба обхватила тень,
Лишь там, на западе, бродит сиянье,
Помедли, помедли, вечерний день,
Продлись, продлись, очарованье.Пускай скудеет в жилах кровь,
Но в сердце не скудеет нежность...
О, ты, последняя любовь!
Ты и блаженство и безнадёжность.
"Посвящение какой-то даме. Неужто папа влюбился на склоне лет? - расстроилась дочь. - Но в кого? Ах, что это я, в самом деле! Ну конечно же слова эти обращены к Эрнестине. Она одна - то исключительное и единственное существо, которое безгранично живёт в сердце моего отца. Только её одну он и любит теперь по-настоящему, забывая при этом, что рядом существуем мы, его дети, которым тоже нужна нежность и ласка".
И вдруг - как ожог:
"Но почему же, почему эти стихи - здесь, в сумочке Лели? Если они посвящены маменьке, то как папа мог списать их для другой женщины, как бы та ни восторгалась его талантом? Тогда неужели "последняя любовь" - это она, Леля, моя подруга?.. Нет-нет, мысль эта - наваждение! И как я только могла такое подумать?.."
31
"Надо же такое обо мне придумать, будто я совершенно не забочусь о семье и не люблю своих детей! Это верх неблагодарности. Внушают же подобное те, кто со слезами причитают о детях-сиротах при мне, живом отце. А сами пальцем о палец не ударят, чтобы сделать что-либо существенное для моих девочек.
Взять хотя бы их тётку Клотильду. Не спорю, после смерти Нелли тут же забрала крошек к себе. Что же касается Анны, то она жила в Веймаре словно в своей семье. Но вот же последний случай. Анна только что вышла из Мюнхенского института, а тут открылось место фрейлины при будущей жене великого князя Константина Николаевича - Александре Иосифовне. Ничего иного от Клотильды и не требовалось, как поговорить с матерью невесты - великой герцогиней Саксен-Веймарской. Однако Клотильда согласилась на то, что сама Анна настойчиво потребовала от тётки не предпринимать никаких шагов. Видите ли, заявила потом Анна, её самостоятельному характеру противопоказано служение какой бы то ни было персоне, а пуще всего - августейшей. И в кого моя дочь такая своенравная?
Ну что же, не желает, чтобы за неё просили, попытаюсь устроить кого-либо из младших дочерей. Упрямство, девичьи капризы - всё это так. Однако Дарье уже восемнадцать, Екатерине семнадцать, Анне - все двадцать три! До каких пор всем им сидеть на шее Нести?
В меня, в меня моя дочь Анна! И мне униженно кланяться пред сильными мира сего - нож острый. Но есть ли иной выход?"
Фёдор Иванович выбрал наименее мятый лист бумаги, взял перо. И снова нахлынуло раздражение - почему нет рядом Нести, зачем она с весны заперла себя со всеми детьми в этом проклятом Овстуге?
"Словно она для меня теперь на противоположном конце земли. Но ведь она - единственная, кого я по-настоящему люблю. И она мне так нужна, так необходима!"
В последние годы в нём ещё более усилилось отвращение к тому, чтобы самому от начала до конца писать какую-либо статью. Все заметы к большому труду под названием "Россия и Запад" он делал с помощью Нести. Набросав своею рукою нечто вроде перечня идей, он затем развивал их, диктуя жене уже слагавшийся в ходе раздумья текст.
Едва успевая записывать за мужем, Эрнестина не могла не восхищаться точностью его выражений. Будто он читал по открытой книге: не было никогда ни задержки или колебания, ни единой запинки. Точно лился поток - легко и свободно.
И не раз Эрнестина говорила ему:
- Поверь, я не знаю другого человека, которому в такой степени был бы присущ дар политика и литератора. Но в то же время я не представляю никого другого, кроме тебя, кто менее всего был бы пригоден к тому, чтобы в полную меру воспользоваться этим даром.
- Ах, и не говори мне об этом, дорогая Нести. Если бы ты знала, как я корю себя за леность души и тела, за неспособность подчиняться каким бы то ни было требованиям и правилам. И это несчастье, наверное, ничем нельзя оправдать.
- Кроме одного, - с улыбкой возражала жена. - Ты родился поэтом. И это многое в твоей жизни объясняет, хотя ничего в твоём поведении и не извиняет.
- Скорее всего, мне надо было родиться миллионером, чтобы иметь возможность заниматься поэзией и политикой так, как это делают дилетанты, - согласился с ней муж.
- Ну нет, ты, дорогой, не дилетант. Но ты, увы, и не миллионер, чтобы довольствоваться подчас одними светскими разговорами в кругу любимых собеседников.
"Бесспорно, Нести права. Надо же когда-нибудь заняться тем, чего настоятельно ждут от меня мои близкие, - делом, а не одной пустопорожней говорильней. Итак, письмо к моей благотворительнице великой княгине Марии Николаевне. С чего же начать? А если опять с "Небес", что произвели на неё однажды неописуемое впечатление? Не следует забывать: я ведь обращаюсь к женщине и посему нельзя скупиться на такие выражения, которые она станет читать с замиранием сердца, не важно при том, просьбу или объяснение в любви содержат мои слова".
Первые строчки легли на бумагу легко и быстро, открыв простор тому, в чём был заключён главный смысл послания.
"Милостивая государыня, есть мгновения, когда испытываешь столь настоятельную потребность в поддержке Небес, что взываешь к ним с безграничной верой и надеждой... Именно в такой момент обращаюсь я к вашему императорскому высочеству.
Сударыня, вы всё понимаете, поэтому вы сочувствуете любому страданию... Я бесконечно повторял себе это, прежде чем осмелиться заговорить с вами о том, о чём пойдёт речь. Положение моё вам известно. У меня три дочери, и стеснённые обстоятельства, в которых я нахожусь, неизбежно обрекают их, и, может быть, надолго, на жизнь весьма скромную и уединённую. Уже с этой зимы, которую они проведут в деревне, начнут они свыкаться с судьбой, исполненной горестей и лишений...