- Право, Александр Иванович, скажи, что пошутил. Разве не помнишь, что я сам когда-то в гвардии служил, но в чине поручика в отставку и вышел. Не наша, Тютчевых, сия планида - мягки характером.
- А старший ваш, Николай, чью унаследовал натуру, коли уже офицер и, слышал, не на плохом счету? - взял верх генерал. - Так что резон твой, Иван Николаевич, не в зачёт. Другое дело, что Николаю вы не перечили, когда он решился пойти в училище колонновожатых, к умному генералу Муравьеву Николаю Николаевичу. А вот Фёдору стали потакать: и слаб он здоровьем, и застенчив, и робок как красна девица. Слава Богу, не к куклам потянулся - к книге. А всё ж книги - не штык и не сабля добрая.
- Так ведь, братец, каждый и развивается в силу дарованных ему Господом способностей и талантов, - пришла в себя Екатерина Львовна. - Разве не помню тебя бедовым и отчаянным? Вот и стал генералом, имя которого гремит во всей России. А Феденька, между нами, такие вирши уже слагает, что господа университетские профессора большое будущее ему предрекают.
- Стихосложение, сестра, хотя и призвание, но всё ж забава, - не согласился гость. - Сие, так сказать, не поприще, коему мужчина обязан себя посвятить. Впрочем, знаю случай, когда стихотворство почиталось нами вровень с ратной доблестью. Я - о Жуковском. Помните его "Певца во стане русских воинов"? То ж в незабвенном восемьсот двенадцатом на наших глазах слагалось, а сам автор в офицерских чинах ходил.
И Александр Иванович, тряхнув поседевшим чубом, с пафосом припомнил вслух:
На поле бранном тишина;
Огни между шатрами;
Друзья, здесь светит нам луна,
Здесь кров небес над нами.
Наполним кубок круговой!
Дружнее! руку в руку!
Запьём вином кровавый бой
И с падшими разлуку.
- А далее, далее - какие слова! - перебил гостя Иван Николаевич и тоже наизусть продекламировал:
Сей кубок ратным и вождям!
В шатрах, на поле чести,
И жизнь и смерть - всё пополам;
Там дружество без лести,
Решимость, правда, простота
И нравов непритворство,
И смелость - бранных красота,
И твёрдость, и покорство...
И, пропустив сознательно ещё немало строк, как бы обойдя общие места поэмы, сразу ухватил главное:
Хвала сподвижникам-вождям!
Ермолов, витязь юный,
Ты ратным брат, ты жизнь полкам,
И страх твои перуны!
Раевский, слава наших дней,
Хвала! перед рядами
Он первый, грудь против мечей,
С отважными сынами.
Прочитаны были строки, воздающие славу героям войны Милорадовичу, Витгенштейну, Коновницыну, Платову. И наконец, оборотись всем корпусом к гостю и сделав полупоклон, хозяин дома с подчёркнутой торжественностью произнёс слова поэта:
Хвала, наш Остерман-герой,
В час битвы ратник смелый!
Генерал не удержался - гордо вскинул красивую голову.
- И мне, извольте видеть, тогда "досталось" от пиита, - спрятал за шуткою бесспорное удовлетворение. И уже не скрывая гордости: - А сочинено сие было здесь, под Москвою. Не токмо мы все, военачальники, каждый воин в ту пору был орёл, герой подлинный. Им всем, кто дрался тогда за честь русскую, Жуковский и посвятил свой труд. Изумительной души человек!
- Вот и я хочу те же слова сказать о Василии Андреевиче - добрая душа, - подхватила Екатерина Львовна. - Никак лет тому назад пять или шесть сидел он вот тут, в нашей гостиной, и премило беседовал с Иваном Николаевичем. А Феденька - рядом. И с такой алчностью внимал каждому слову Жуковского!
Иван Николаевич уточнил:
- В семнадцатом году сие случилось - удостоил Василий Андреевич нас своим присутствием. Да ты же помнишь, Александр Иванович, тогда государь император и весь царский двор прибыл в Москву. Отмечалась пятая годовщина изгнания из нашей первой столицы Наполеоновых пришельцев. А затем "Реденька упросил меня отправиться к Василию Андреевичу в Кремль, в Чудов монастырь, где тот жил при царской семье. "Редору сколь было? Да четырнадцать годков, как раз перед самым зачислением в университет. Знать, тогда уж он решил: стану, как и Жуковский, слагать вирши.
Взгляд у генерала был острый, пронзительный, как у всех Толстых - из-под кустистых бровей. И в то же время как бы не лишённый некоего лукавства:
- А ну, пригласите-ка нашего именинника. Пусть почитает что-либо своего сочинения, коли, как говорите, он у вас отменного дарования.
Теперь смутилась Екатерина Львовна, да ещё более чем до неё Иван Николаевич.
- Что ты, кузен, Феденька не токмо читать, даже говорить о своём сочинительстве не станет! - полушёпотом произнесла она.
- Робок? Застенчив?
- Может, и так, - согласилась маменька. - Но скорее, думается, он так высоко почитает истинную поэзию, что собственные опыты ему кажутся недостойными стороннего внимания. Потому и нынче цельный день с книжкою Жуковского в своей светёлке сидит. Погодин Михаил, Федин товарищ по университету, ему на короткое время два тома сего любимого поэта одолжил. А своё, что ни выйдет из-под пера, засунет куда ни попало, что и сам потом не сыщет, а то вдругорядь и обронит на пол. Давеча я листок за ним подобрала - страх и вслух повторить. Но тебе, братец, я всё же решусь показать.
Удалилась, должно быть, в свою спальную и вернулась с четвертушкою бумаги в руке.
- Вот, называется "К оде Пушкина на Вольность".
Огнём свободы пламенея
И заглушая звук цепей,
Проснулся в лире дух Алцея -
И рабства пыль слетела с ней.
От лиры искры побежалиИ вседробящею струёй,
Как пламень Божий, ниспадали
На чела бледные царей.Счастлив, кто гласом твёрдым, смелым,
Забыв их сан, забыв их трон,
Вещать тиранам закоснелым
Святые истины рождён!
И ты великим сим уделом,
О муз питомец, награждён!Воспой и силой сладкогласья
Разнежь, растрогай, преврати
Друзей холодных самовластья
В друзей добра и красоты!
Но граждан не смущай покою
И блеска не мрачи венца,
Певец! Под царскою парчою
Своей волшебною струною
Смягчай, а не тревожь сердца!
Генерал нетерпеливо встал и в полном молчании прошёлся от стола к окнам и обратно. Взгляд насупился.
- Алцей или Алкей, сие понятно, - произнёс наконец. - Жил когда-то в Древней Греции и слыл непримиримым врагом тирании. А вот и новый тираноборец - родной племянник Василия Львовича Пушкина. Сей отпрыск известного вашего московского стихотворца и друга Жуковского в нашей северной столице наделал немалого шума своею одою о вольности. Потому не так давно и наказан ссылкою в южные края, слава Богу, не в Сибирь. А Фёдор ваш - умён! Тож возвышает голос супротив рабства, но, обращаясь к певцу вольности, призывает его смягчать, а не тревожить сердца власть предержащих. Каков, а? Дипломат, чистый дипломат! Чего ж мы тут разводим турусы на колёсах? Будущее вашего любимого сынка - как на ладони!
- О чём это ты, братец? - вновь растерянно подалась к Александру Ивановичу Екатерина Львовна и в порыве своём нерешительно простёрла к нему руки, - Что явилось тебе на ум? Аль и вправду решился в военную службу сдать, чтобы не писал крамольных стишков?
- Будет, будет тебе, Катерина, себя и других страхами пужать. О ратном поприще я сегодня и сам не всерьёз повёл речь. От вас же знал - сие не Фёдора вашего планида. Теперь и вовсе утвердился в своей догадке. А явилась мне мысль поставить сего отрока на верную и приличествующую его дарованиям стезю. Только дело это надо тонко и очень уж расчётливо в Петербурге решить! Отпустите-ка Фёдора со мною в столицу. Пусть поживёт в моём доме да Северною Пальмирою полюбуется. А там и дело сладится. Впрочем, зовите его сюда - сам всё ему и скажу.
2
Уже в Петербурге Фёдора пронзила мысль, которая никогда ранее не приходила в голову: он в Европе! Нет, не в смысле географического открытия, вроде того, что до сих пор жил на одном континенте, а оказался вдруг на другом, доселе не виданном.
Недаром ведь ещё с детства знал, что не только град Петров, но и Москва находится на Европейском материке.
Тут Европа была именно в том значении, которое изрёк Пётр Великий, когда, заложив северную столицу на берегу Финского залива, тем самым прорубил для России окно в новый мир, окно в цивилизацию, которая до той поры ещё робко и несмело касалась нашего жизненного устройства.
Дом дяденьки Остермана-Толстого располагался на Английской набережной. Там был ряд великолепных особняков, в коих наряду с местной знатью проживали иностранные дипломаты. А невдалеке - громада императорского Зимнего дворца и дворцов великих князей и министров.
Город со строгими и прямыми проспектами, с широкими площадями был не похож на милую и любезную Москву, с коей с малых лет сроднился он, Феденька Тютчев.
Было такое ощущение, что попал он не просто в другой город, но именно в иную, ещё неведанную страну.
Вскоре он оказался уже за пределами отечества, в иноземных краях!
Дорожная карета, в коей они вдвоём с дяденькой-генералом разместились удобно и вольготно, быстро катила по гладким, проложенным как стрела немецким дорогам.
Посмотришь налево, взглянешь направо из окна экипажа - чистенькие, ухоженные строения что в городах, что в простых деревнях. Только в городах дома и островерхие кирхи повыше и посолиднее, улицы и площади, мощённые камнем, пошире и попросторнее.