О, неумолимое время! Как оно всесильно и всевластно над человеческою природой! - вероятно, подумал каждый из них, когда они встретились в Комо.
В памяти Тютчева сохранился образ стройного, с мягкими манерами, со смуглым лицом и тёмными, восточного абриса, умными и проницательными глазами человека. Теперь перед ним были и то же лицо, и те же глаза, но всё это было как бы немного поблекшим. И вся фигура Василия Андреевича, уже пятидесятипятилетнего, казалась раздобревшей и как-то обмякшей.
А он, Жуковский, разве не удивился на первых порах худощавому, даже, можно сказать, несколько тщедушному человеку с посеревшим лицом и изрядными залысинами, в котором никак нельзя было угадать того аккуратно причёсанного и розовощёкого мальчика, которого он видел в Москве! Тогда ему было всего пятнадцать лет. Теперь же, по прошествии двадцати с лишком, - уже все тридцать пять.
"Что ж, время действительно властно над нами. Но именно одно оно, время, излечивает все наши страдания и наше горе", - подумал в первую же минуту их нынешней встречи Василий Андреевич и выразил Фёдору Ивановичу своё сердечное сочувствие по поводу происшедшей трагедии.
- Ах, дорогой Василий Андреевич, спасибо вам за сердечные слова и, особо, за недавнее участие в моей судьбе. Если бы не вы и Вяземский, наверное, и Пушкин не заметил бы моих стихов... Но что всё это по сравнению с горем, которое я пережил? Счастье! Так почему же мы его не ценим, когда обладаем им? А потеряв, страдаем безутешно. Нет-нет, не утешайте меня: моя жизнь кончена.
Глаза Жуковского на какое-то мгновение вспыхнули и тотчас снова погасли.
- Нечто похожее на ваше нынешнее состояние я сам испытал однажды, - произнёс Василий Андреевич. - Нет, даже не один раз, а дважды, когда дважды безвозвратно потерял дорогое для меня существо. Но тогда я для себя твёрдо решил: счастие - не цель жизни; в жизни много прекрасного и кроме счастия.
- Простите, - сказал Тютчев, - но эти же самые слова вы, помнится, произнесли, когда я вместе с моим папа был у вас в гостях в Чудовом монастыре. Они так поразили моё отроческое воображение, что я в точности запомнил их на всю жизнь. Так что же, что в мире может быть желаннее того состояния удовлетворённости, лучше сказать, довольства, к коему стремится каждый человек на земле?
Они медленно шли по дорожке сада. Воздух был чист и прозрачен, деревья всё ещё оставались в зелёном, не тронутом дыханием осени, живом и свежем убранстве.
- Говорите, вы запомнили мои слова? - переспросил Жуковский. - Мысль, к которой я пришёл тогда, верна для меня и сегодня. Но в ту пору она, можно сказать, спасла мне жизнь...
В ту пору, когда Жуковский двадцать, нет, точнее, двадцать один год назад оказался в Москве, в его судьбе произошли поистине исключительные по своей влиятельной силе события.
Незаконнорождённый сын богатого и знатного русского помещика и пленной турчанки, он с молодых лет влюбился в дочь своей сводной сестры - юную Машеньку. И она полюбила его всем своим трепетным сердцем. Но брак оказался невозможным именно из-за родственных связей.
Внешне Жуковский смирился и даже благословил брак своей возлюбленной с другим человеком. Но душа не могла принять непоправимое.
"Машенькина свадьба! Боже мой, что такое человек? - не находил он в себе сил, чтобы до конца согласиться с произошедшим. - Боже мой! Я говорю об этом так спокойно... Старое всё миновалось, а новое никуда не годится, душа как будто деревянная. Что из меня будет, не знаю. А часто, часто хотелось бы и совсем не быть. Поэзия молчит. Для неё нет у меня души..."
Болезнь длилась более года, когда Жуковский принял предложение давать уроки русского языка жене великого князя Николая Павловича - Александре Фёдоровне. Она была немкой, и Василий Андреевич, хорошо знавший немецкий язык, согласился. И первые занятия с будущей императрицей как раз начались с переездом двора великого князя в Москву.
Ученица оказалась на редкость способной, очень чуткой не просто к русскому языку, но к русской поэзии. Занятия стали увлекательными и для неё, и для её учителя, поскольку Жуковский принялся специально для неё переводить на русский язык известные ей с детских лет немецкие баллады и стихи великих немецких поэтов.
Жуковский поставил себе целью не только помочь будущей императрице овладеть языком её новой родины, но дать пищу для размышлений, благодетельно подействовать на её душу.
И вдруг он заметил перемену в своей собственной душе. "Чувствую себя совершенно счастливым в своей должности, - тогда же записал он в дневнике, - И счастливым особенно потому, что чувствую себя со всех сторон независимым: извне и внутри души. Честолюбие молчит; в душе одно желание доброго. Без всякого беспокойства желания смотрю на будущее и весь отдан настоящему. Милая, привлекательная должность! Поэзия! Свобода! Заслуженное уважение по чистоте намерений и дел, желание добра всем и сердечная уверенность, что не буду ни с кем соперником и не огорчусь потерею выгод, ибо не ищу их - вот теперь моё положение".
- Мы знаем здесь, на земле, одно потерянное счастье - смерть близкого нам существа, - вновь вернулся к начатому разговору Жуковский. - И моя вторая потеря счастья был уход моей Машеньки спустя каких-нибудь пять или шесть лет после её свадьбы. Её уход навсегда. Как и у вас теперь. Но и после этой потери я ещё, как бы снова, утвердился в обретённой мною когда-то истине: счастие, в обычном, повседневном нашем понимании, - не цель жизни.
- Ах, как ваши слова созвучны с тем, чем наполнено теперь всё моё существо! - воскликнул Тютчев, - Я сам... я никогда не стремился к тому, что для многих других создаёт иллюзию обеспеченной и довольной во всех отношениях жизни. У меня подобного существования не было и быть не могло. Мне, вы правы, всего дороже моя независимость, моё состояние души. Только тогда всё, что окружает меня, приходит в подлинную гармонию, когда в согласии находится всё то, что внутри меня. Так ведь?
- Ну конечно же, милый Фёдор Иванович!
Как случалось в минуты наивысшего волнения, у Тютчева слёзы подступили к горлу. Он отвернул лицо, чтобы скрыть свою слабость, и едва слышно произнёс:
- Я ехал к вам, чтобы сыскать утешения. Случилось же большее, чего я, признаться, не ожидал: мы открылись друг другу в самом сокровенном, как не часто бывает среди людей. А может, так происходит именно в самую горькую, самую нестерпимую минуту жизни, когда человек начинает понимать как бы сердцем? В одном я уверен: свидание с вами - милость не слепого случая. Вы недаром для меня перешли Альпы. Вы принесли с собою то, что после неё, после моей незабвенной Нелли, я более всего любил в мире: отечество и поэзию. И вы указали мне снова на то, что в жизни и в самом деле много прекрасного и кроме счастья...
Они не заметили, как подошли к берегу озера, где собрались уже несколько дам и господ. Среди них оказался высокий и стройный юноша лет двадцати в кавалергардской форме. Это был цесаревич и великий князь Александр Николаевич.
Жуковский представил Тютчева наследнику престола, и тот, уже наслышанный о несчастье, выразил поверенному в делах своё соболезнование. Причём сделал это настолько искренне и участливо, что Фёдор Иванович снова растрогался.
- Я могу, господин Тютчев, что-либо сделать для вас? - произнёс великий князь, - Право, вы не сочтите это неучтивым, если в чём-либо обнаружится нужда, передайте через любезного Василия Андреевича ваше пожелание. Я буду рад оказать вам услугу.
Цесаревич и его свита поднялись по трапу на борт яхты, чтобы совершить прогулку по восхитительному озеру.
Тютчев взошёл на палубу вместе с Жуковским и сел с ним рядом, с любопытством посмотрев на расстилавшийся вокруг ландшафт.
- Продолжим наш разговор с вами, любезный Фёдор Иванович, а я тем временем не откажу себе в удовольствии сделать несколько набросков в своём альбоме. Уж больно восхитительные места! - сказал Жуковский и вынул из кармана небольшой блокнот и карандаши.
- Да, пейзажи великолепные! - согласился Тютчев. - А вон там, вдали, Альпы, за которыми - Германия.
Жуковский повернул к нему свою крупную голову и поразился вдруг просветлевшему выражению лица собеседника.
"Он определённо о ком-то подумал, сказав о Германии, - как-то неожиданно решил про себя Жуковский. - Неужели у него есть кто-то ещё, кто ему так же дорог, как только недавно ушедшая жена? Впрочем, разве любовь не может быть тем прекрасным и всё возвышающим чувством, которое, наверное, для всех нас больше и желаннее самого счастья?"
21
Жуковский верно определил, что Тютчева ждала женщина. Только не в Германии, а значительно ближе - в Генуе. И ждала потому, что знала: без неё Тютчев не выживет.
Когда-то она, Эрнестина Дернберг, потеряла мужай помнила, как это невыносимо тяжело, хотя никогда не была в него влюблена. Каково же было Тютчеву, который свою жену любил?
Похоронив Нелли на бедном кладбище в Турине, Тютчев должен был в первую очередь позаботиться о судьбе детей. Они остались у Клотильды. Однако её ожидали перемены, и серьёзные, - она собиралась замуж за Аполлония Петровича Мальтица, который недавно был назначен в русскую дипломатическую миссию в Веймаре. Что же будет с детьми?
Весной 1839 года Тютчев отправил письмо Нессельроде с просьбою разрешить ему вторично вступить в брак. Своё решение он объяснил необходимостью ухода и надзора за детьми, временно находящимися на попечении сестры покойной жены в Мюнхене. В том же письме он просил предоставить ему отпуск на несколько месяцев, чтобы устроить все семейные дела, которые так внезапно потерпели ужасную катастрофу.