"Да, эта вдова не просто соперница. Она коварная и злая разлучница, - вдруг с новым приливом к голове Элеонору обожгла страшная мысль. - Она только того и ждёт, чтобы я вконец разболелась и по-настоящему изнемогла. Она, эта черноглазая цыганка, - подлинная ведьма и колдунья. И ей надо лишь одного - моей смерти".
Нелли встала с кресла и, пройдя через всю комнату, остановилась у окна. Голова закружилась, и она чуть не упала на пол, удержав себя тем, что схватилась за стоящий рядом стул.
"Что со мною? Что меня так разволновало? - попыталась она собраться с мыслями. - О чём таком страшном я только что подумала? Ага, вот оно - о смерти. Ну конечно же о моей смерти, которой так хочет сам Теодор, которую он с нетерпением от меня ждёт! Разве не он недавно говорил мне о том, что нисколько не сомневается в моей решимости умереть за него? Так за чем же остановка, дорогой мой муж? Ты прав: ради твоего благополучия, ради твоего и её счастья я, ни минуты не колеблясь, расстанусь со своею жизнью. Без тебя моя жизнь ни к чему".
Шифоньер с её выходными платьями стоял в нескольких шагах, и она, распахнув дверцу, сняла с вешалки маскарадное платье.
"Вот то, что я искала", - сказала она себе и отстегнула от платья кинжал.
Стилет был не настоящий, но достаточно острый, чтобы порезаться до крови. И она быстро, боясь передумать, нанесла один, затем второй и третий удары ножом себе в грудь.
Кровь проступила через рубашку, затем брызнула струёй. Тем не менее Элеонора, зажав раны рукою, спустилась с лестницы, открыта входную дверь и, оказавшись на улице, пустилась по ней бегом.
Тютчев воротился домой как раз в тот самый момент, когда кто-то из дома Голленштейнов, их ближайших соседей, склонился над его женою, лежавшей на мостовой в луже крови.
- Домой! Несите её, пожалуйста, домой, - только и сумел выдавить из себя Фёдор Иванович и бросился в дом следом за слугами Голленштейна, внёсшими в спальню его жену.
- Это у неё от известного физиологического явления, - после минутного оцепенения нашёлся вновь Тютчев. - Да, что очередной прилив к голове. И вот - такое несчастье! Но нужен доктор. Бегите же за ним!
В течение суток жизнь Элеоноры находилась в опасности. И в течение этих суток и много позже Тютчев не мог ни на минуту не только соснуть, но просто успокоить себя.
"Как же она могла совершить над собою такое? И как она не подумала обо мне?.. А вдруг? - тут же возникла страшная и пугающая догадка, - Вдруг в этот роковой момент она в самом деле решила уйти, чтобы сделать меня свободным? Но зачем, для чего? Разве мне нужна такая свобода и разве мне кто-либо ещё нужен, кроме неё, моей милой Нелли?"
И следом пришла новая мысль:
"Надо сообщить тем, до кого могут дойти слухи о происшедшем, как всё на самом деле случилось. Именно так, чтобы избежать досужих домыслов и пересудов. И не в последнюю очередь отписать в Петербург моему другу Гагарину. Пусть милейший Иван Сергеевич, будучи извещён мною, если потребуется дать отпор нелепым толкам, объяснит, что и как на самом деле произошло с моею женой. Охотников же представить дело в некоем романтическом виде найдётся немало. Уж больно падки иные на то, чтобы видеть во всём, происходящем в жизни, одну лишь пошлую изнанку".
16
Ещё до приезда в Мюнхен Иван Гагарин действительно знал некоторые стихи Тютчева. Как ни оценивал слишком уж скромно поэт своё творчество, но нет-нет да посылал отдельные пиесы, как иногда он называл свои стихотворения, в тот или иной московский или петербургский журнал.
Сии издания - "Северная лира", "Урания", "Галатея" и некоторые другие журналы и альманахи - большею частью были изданиями второстепенными и довольно пустыми. Их ни в коей мере нельзя было сравнить, к примеру, с "Московским телеграфом" Полевого, "Полярной звездой" Бестужева и Рылеева или "Северными цветами" Дельвига, пользовавшимися огромным вниманием читателей в обеих русских столицах.
Сам поэт, оказавшийся волею судьбы далеко за пределами России, вряд ли отважился бы стучаться в двери отечественных журналов, коли издатели настойчиво не вытягивали бы из него, словно клещами, плоды его поэтических увлечений. "Уранию" издавал Погодин, "Северную лиру" - Ознобишин, можно сказать, друзья ещё по Московскому университету, "Галатею" - Раич.
Семён Егорович Амфитеатров, который подписывал в печати свои литературные произведения фамилией Раич, был когда-то домашним учителем Феденьки Тютчева. Сын сельского священника из орловского села Рай-Высокое, он за несколько лет до появления в тютчевской семье окончил Севскую семинарию, только не принял духовного сана. Университет, а не церковный приход манил сего пытливого юношу.
И случилось так, что отзвуки собственным стремлениям учитель с первых же дней усмотрел в десятилетнем, на редкость пытливом и способном отроке.
"Необыкновенные дарования и страсть к просвещению милого воспитанника изумляли и утешали меня, - говорил Раич некоторое время спустя о своём ученике. - Года через три он уже был не учеником, а товарищем моим, - так быстро развивался его любознательный и восприимчивый ум".
Страстный поклонник Державина, отменный знаток латинской и итальянской классической поэзии, Раич познакомил своего питомца с самыми лучшими произведениями русской и всемирной литературы.
"С каким удовольствием вспоминаю я о тех сладостных часах, - признавался учитель, - когда, бывало, весною и летом, живя в подмосковной, мы вдвоём с Фёдором Ивановичем выходили из дома, запасались Горацием, Вергилием или кем-нибудь из отечественных писателей и, усевшись в роще, на холмике, углублялись в чтение и утопали в чистых наслаждениях красотами гениальных произведений Поэзии".
Не он ли, этот самозабвенно влюблённый в поэзию бывший семинарист, сам познавший силою своего ума все таинства царства муз, посеял в душе своего одарённого ученика семена творческого пристрастия?
Да, только Феденька был тогда посвящён в то, что наставник его занят поистине огромным трудом - переводом Вергилиевых "Георгик". Свою тетрадь он не показывал никому и лишь юного друга избрал в качестве единственного своего судьи и советчика.
И не может быть никакого сомнения в том, что и первые собственные стихи Феденька Тютчев доверил отзыву не маменьки и не любимому дядьке Афанасьичу, а именно учителю Раичу, распахнувшему перед ним волшебные обиталища муз.
Так, рука об руку, учитель и ученик стали вольнослушателями Московского университета, который Раич, будучи старше годами, окончил первым. А уж следом за ним и его ученик.
Отсюда понятно, что, начав издавать "Галатею", Раич не мог не привлечь в качестве постоянного сотрудника бывшего воспитанника, хотя тот и находился в далёкой Германии.
Таким образом, до середины тридцатых годов Тютчев напечатал в России что-то около семидесяти стихотворений. Но всё равно читающей публике и даже в кругах литературных он был почти неизвестен.
Наверное, и младший Гагарин недолго бы помнил тютчевские стихи, изредка попадавшиеся ему на глаза в "Галатее" или "Хрании", ежели бы в Мюнхене не довелось ему встретиться с самим их автором.
Стихотворение "Сон на море", что попало в гагаринские руки ещё в рукописном исполнении, вряд ли было самым лучшим творением Тютчева из уже увидевшего свет. Поистине были отмечены печатью большого поэтического таланта сочинённые в Германии и напечатанные в России стихи "Проблеск", "Летний вечер", "В альбом друзьям", "К Н.", "Бессонница" и другие, что, наверное, запомнились Гагарину. Однако каково же оказалось его изумление, когда уже в Мюнхене он всё-таки уговорил своего нового друга показать ещё нигде не опубликованные стихи.
И - дух захватило с первых же строк, озаглавленных просто - "Листья".
Пусть сосны и ели
Всю зиму торчат,
В снега и метели
Закутавшись, спят.
Их тощая зелень,
Как иглы ежа,
Хоть ввек не желтеет,
Но ввек не свежа.Мы ж, лёгкое племя,
Цветём и блестим
И краткое время
На сучьях гостим.
Всё красное лето
Мы были в красе,
Играли с лучами,
Купались в росе!..Но птички отпели,
Цветы отцвели,
Лучи побледнели,
Зефиры ушли.
Так что же нам даром
Висеть и желтеть?
Не лучше ль за ними
И нам улететь!О буйные ветры,
Скорее, скорей!
Скорей нас сорвите
С докучных ветвей!
Сорвите, умчите,
Мы ждать не хотим,
Летите, летите!
Мы с вами летим!..
А это разве не шедевр?
Песок сыпучий по колени...
Мы едем - поздно - меркнет день,
И сосен, по дороге, тени
Уже в одну слилися тень.
Черней и чаще бор глубокий -
Какие грустные места!
Ночь хмурая, как зверь стоокий,
Глядит из каждого куста!
Гагарин от волнения растерялся и едва смог сдержать своё изумление:
- И вы, любезный Фёдор Иванович, считаете это бумагомаранием? Нет-нет, позвольте уже дочесть, не забирайте у меня то, что после долгих отнекиваний всё же решились показать... А это что за листок?
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои.
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне,
Безмолвно, как звёзды в ночи,
Любуйся ими - и молчи.Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймёт ли он, чем ты живёшь?
Мысль изречённая есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи,
Питайся ими - и молчи.Лишь жить в себе самом умей,
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум;
Их оглушит наружный шум,
Дневные разгонят лучи,
Внимай их пенью - и молчи!..