Он приблизил к ней свое лицо. Она резко отпрянула и повернулась, чтобы уйти.
- Ага! - обрадовался Красков. - Вы спасаетесь бегством: вы пасуете, милая трусиха.
- Что, что? - переспросила Варя, быстро поворачиваясь лицом к Краскову. - Я трусиха? Это кого же я трушу? Вас?
- Кого трушу - это не совсем по-русски, - сказал Красков с нарочитым добродушием. - А боитесь вы именно меня. И вы имеете к тому все основания. Я вас буду преследовать. Я предупреждаю, слышите: "Иду на вы". Потому что вы мне нравитесь, черт возьми, и потому что я вам тоже нравлюсь.
- Вы мне?… - спросила оторопевшая Варя. - Вы мне нравитесь?
- Именно я и именно вам! - кивнул Красков, нагло смотря ей в лицо. - И это ничего не значит, что вы бросаетесь на меня как кошка и готовы разорвать на части. Это отрицательное электричество, и по законам физики оно притягивается положительным зарядом. Вы отталкиваетесь, потому что вас притягивает, потому что вы чудная и упрямая, потому что вы гордячка, как и я. И вот поэтому-то вы сами придете ко мне!
- Я?… Я приду к вам? - переспросила Варя, совершенно теряясь.
- Да, да, вы, и не далее, как через месяц. Можете повторить: через месяц. Вы заметили, что реагируете на мои речи тем, что все время повторяете мои последние слова? Пожалуй, у вас не слишком развито воображение. Но это естественно. Известно, что женщины никогда, например, не читают фантастических романов. Но что же вы не отвечаете? По первому впечатлению я думал, что вы сильнее, честное слово!
Красков смотрел прямо в лицо Вари острыми, прищуренными глазами, и узкое лицо его то вздрагивало улыбкой, то снова становилось неподвижным. Было трудно уследить за его выражением, так же как и за сменой интонаций - то насмешливых, то добродушных, то холодных. Он опустил голову и, взяв Варину руку, коснулся губами кончика её мизинца. Это привело Варю в бешенство и одновременно вывело из смятения. Она вырвала руку и сказала задыхаясь, но ясно и раздельно:
- Если вы считаете эти бульварные приемы верхом тонкости, то глубоко заблуждаетесь. Это самое настоящее хамство! А сами вы просто гаденький, дрянной человечек, позёр!
- Увы, да! - охотно согласился Красков. - Я всегда был не очень хорош. Добродетели никогда не удавались мне, как и вам, наверное. Но ругаться всё же необязательно. Зачем портить себе кровь и доставлять мне удовольствие! Дайте мне ещё раз ваш мизинчик. Вы же и в первый раз отдали мне его добровольно. Признайтесь, что если бы вы не захотели, вы не допустили бы, чтобы я поцеловал его! Вы сами этого захотели! Да?
- Да! - сказала Варя, овладевая собой. - Да! Я просто без ума от счастья. Я теряю голову. Вы неотразимы! Ваша тонкость не знает границ! Но я считаю себя совершенно недостойной такого исключительного внимания с вашей стороны. Я не могу допустить, чтобы на такую дуру тратилось столько ума и изящества. Вы уж лучше обратитесь к кому-нибудь другому, кто оценит по заслугам тонкость вашей натуры. А я пойду спать. До свидания!
Красков поглядел вслед быстро удаляющейся Варе, тихонько щелкнул пальцами и зевнул. С минуту он стоял на месте, раздумывая, куда идти. Подумал было, не вернуться ли к Левиным за оставленной у них рукописью рассказа, но, решив, что ничего веселого там не найдет, повернул к ресторану.
У Левиных в самом деле было невесело. Софья Моисеевна, вздыхая, укладывалась в своей каморке спать. Илюша сидел в общей комнате и тихо разговаривал с Марком Осиповичем, пересидевшим всех гостей.
Толстяк, который зашел к Левиным часов около девяти, присутствовал на вечере в качестве гостя и слушателя. Впрочем, эти музыкально-литературные бдения не слишком его интересовали. Зато с большим интересом расспрашивал Марк Осипович о Краскове: кто он такой, что делает, где служит? Илюша отвечал с неохотой. Прежние дружеские отношения с Красковым после четырехлетней разлуки не налаживались. Оба были холодны и равнодушны друг к другу. Отвечая на вопросы Марка Осиповича, Илюша говорил о Краскове как о чужом человеке. Это чувство отчужденности к прежнему другу вызвало тоскливое желание видеть возле себя подлинного друга - близкого, сердечного, постоянного. Он грустно поглядел на Марка Осиповича, но тут их беседа приняла вдруг иное направление. Марк Осипович энергично подергал себя за нос и, наклонившись к Илюше, сказал:
- Да, между прочим, я к вам от Ситникова.
- Вы? - спросил Илюша удивленно.
- Я! - ответил Марк Осипович. - И пока мы с вами тут одни, дайте сюда то, что у вас лежит.
- Хорошо! - кивнул Илюша, вставая. - Сейчас.
Он подошел к хромоногой кровати, вытащил из-под неё корзину с книгами и достал пакет, переданный ему Ситниковым на берегу реки в канун переворота.
- Странно… - сказал он, отдавая пакет Марку Осиповичу. - Я никак не думал, что именно вы придете за этим.
- А почему бы не прийти именно мне? - спросил Марк Осипович, засовывая пакет в боковой карман пиджака.
- Так просто! - смутился Илюша. - Вы раньше несколько раз у нас бывали и не спрашивали.
- Бывал и не спрашивал, - повторил Марк Осипович, выпятив толстые красные губы, - что ж тут такого? Прежде чем выпить стакан воды, и то, знаете, посмотришь на свет: не мутная ли? А разве не надо осмотреть человека и так и этак раньше, чем заводить с ним серьезные дела. И потом, у вас безопасней было хранить. Вы политики не касаетесь, кто пойдет к вам искать?
- Да, да, конечно! - согласился Илюша. - А вы давно знаете Ситникова? Вы его друг?
- Видите ли, - сказал Марк Осипович, поводя округлым плечом. По совести говоря, я его вовсе не знаю, поручение пришло ко мне стороной. Но если хотите, то да, он мне друг.
- Как же это может быть? - удивился Илюша. - Как же может быть он вам другом, если вы его не знаете?
- Как может? А что вы понимаете под словом "друг"? Человек делает то же самое, что и я, - одно дело. Это раз. А два, это то, что у нас один и тот же враг. Значит, он уже не может не быть мне другом. Как вы на это смотрите?
Марк Осипович доверительно коснулся Илюшиной руки и заглянул ему в глаза.
- Знаете, - сказал Илюша, теплея от этого взгляда, - я никогда не думал вот так о дружбе.
- Вы не думали, - проворчал Марк Осипович, берясь за свой картуз. - Вы о многом ещё не думали. Ну, как вам нравится, например, то, что сегодня делалось на пристани? Вы видели, как замучены арестованные. А сколько их гниёт в тюрьме - это вы знаете? А за что они страдают - это вы знаете? Нет? Ну так вот, когда вы соберетесь думать, то об этом подумайте в первую очередь.
- Об этом я уже думаю, - сказал Илюша тихо.
- Ну что ж, - сказал Марк Осипович ворчливо. - И это уже хорошо!
Он взялся за ручку двери и стоял с минуту - неподвижный и молчаливый. Молча смотрел на него и Илюша.
- Думаете, - сказал наконец Марк Осипович. - Думать - это ещё очень, очень мало. Надо делать!
Он сердито рванул дверь на себя и грузно шагнул через порог.
Илюша остался один. Он сидел у стола, подперев голову руками, и смотрел на протертую до ниток клеёнку. Он думал о Ситникове, о Краскове, о том, что услышал сегодня от Марка Осиповича.
"…У нас один и тот же враг. Значит, он не может не быть другом… Значит, нужно иметь врага, чтобы иметь друга? Странная парадоксальная мысль… А может быть, она вовсе не так уж парадоксальна?" Ведь чувствовал же он в Краскове друга, когда они вместе восстали против директора гимназии. А где это чувство теперь? Оно утеряно - потому что теперь у них нет общего врага. Неужели это в самом деле так?
Долго сидел Илюша у стола в мучительном раздумье; долго лежал он с открытыми глазами в постели. А когда набежал беспокойный и тяжелый сон, то вместе с ним набежали призраки. Их вел маленький, хлипкий солдат. Бледный, исхудавший, он подступал вплотную к Илюше и, вытягивая тонкую как тростинка шею, хрипло и настойчиво повторял: "Делать надо, делать надо…"
Илюша кинулся навстречу маленькому солдату и узнал в нем Ситникова, и тогда вдруг совсем рядом раздались выстрелы, и Ситников упал на землю. На груди Ситникова проступили пятна крови. Он застонал и, повернув к Илюше белое лицо, стал повторять надтреснутым, кряхтящим голосом: "Делать надо, делать надо…" Потом он поднял руку и схватил Илюшу за горло. Илюша крикнул и проснулся. Возле кровати стояла Софья Моисеевна и испуганно шептала:
- Ну-ну, довольно. Очнись! Что ты кричишь? Ты разбудишь Даню!
Илюша приподнялся на постели и поглядел на мать. Потом упал на подушку и забормотал несвязно:
- Павел? А? Это ты? Да? Павел?
- Что ты говоришь, - застонала Софья Моисеевна, - какой Павел? Это я, сынок, я! Ляг как следует, усни!
Она взяла в руки голову сына, чтобы удобней уложить его на подушку. Голова горела как в огне.
Остаток ночи Софья Моисеевна безотлучно провела возле Илюшиной постели. Утром она послала Даньку за доктором. Доктор обещал прийти только вечером. По счастью, около полудня зашла Варя, она тотчас побежала в Больничный городок, и, вызвав отца, привела его к Левиным.
Александр Прокофьевич (так звали Вариного отца), внимательно осмотрев больного и спросив, где можно вымыть руки, направился к кухонному крану.