Мои родители не очень-то ладили. Возьмите кубок родосского вина, в котором нет ничего выдающегося, кроме его названия. Облагородьте его, придав аромат арабскими специями - перцем, шафраном и корицей. Это моя мать. А теперь возьмите кубок обыкновенного домашнего масла вторичной выжимки, куда крестьянин макает хлеб. Это отец. Перемешайте. Получился их брак.
Они и внешне были совершенно разные. Мать - светлокожая, с прямым носом; отец - смуглый, словно орех, высокий и плотный, как славянин. Я взял от них обоих - отцовскую наружность (кроме его широкого носа) и материнский характер. Это объясняет, почему я похож на крестьянина, но лишён крестьянской самоуверенности.
Я был вторым из трёх сыновей. Мой старший брат Марк...
Мой старший брат. Он давно умер, его смерть - словно нож в моём боку. Марк - бледное привидение с зелёными от тины волосами, которое ухмыляется мне из полумрака. Он мой Рем, напоминание о древнем римском проклятии, которое уходит своими корнями слишком глубоко, чтобы его можно было искупить. Я пока не могу рассказать вам о Марке.
Третьим сыном был Гай. Он тоже уже умер, но его смерть не принесла мне ощущения вины, только горе. Он был на девять лет моложе меня и словно был обязан своей жизнью смерти другого. Зная отца, я легко могу в это поверить: хотя у меня самого нет сыновей, я понимаю желание увидеть себя в своих детях. Печально потерять своё подобие и остаться с тряпкой в качестве наследника.
Смерть. Вина. Печаль. Видите, как эта тёмная тропинка, напоминающая об утопленнике, уводит меня вниз? Не об этом должен думать умирающий. Прочь эти мысли!
Он отравляет меня.
Я прочёл это в его глазах перед отплытием, несмотря на то, что на его губах была улыбка.
- Это всего лишь лихорадка, Вергилий, - (Почему ипохондрики так легко относятся к чужим болезням?) - Так тебе и надо, раз ты потащился в Грецию, а мне ничего не сказал. С чего ты взял, что поэма потребует трёх лет работы, свёкла ты этакая?
Это звучит так же неискренне, как нарочита его грубоватая сердечность и эксцентричная речь. Как и многие его притягательные черты - его республиканский дух, нелюбовь к лести и, что немало, почтение к старым римским обычаям, - эта манера говорить служит самым утилитарным целям. Если Октавиан не прагматик, то, значит, пустое место.
Буквально ноль. Оторвите у луковицы чешуйки слой за слоем. То немногое, что осталось, и есть Октавиан.
Вы шокированы. Я компрометирую les majeste. Главнокомандующий Октавиан, конечно, мёртв; он умер восемь лет назад по распоряжению Сената, и восстал, как феникс из пепла, Первый Гражданин Август, чтобы украсить Республику, которую он возродил. Но у Августа было много имён: Октавий, Октавиан, Цезарь. Человек меняет облик, как Протей. Я в этом убедился. Я буду придерживаться его истинной сущности и называть его Октавиан.
Нужно ли мне выразить своё мнение о нём ещё более откровенно? Августейший правитель Римского мира - расчётливый, безжалостный, трусливый, лицемерный приспособленец и так же морально устойчив, как флюгер.
И всё же он величайший из людей, которых когда-либо порождал Рим, спаситель страны. Божественные почести - это не более чем то, что ему полагается по заслугам.
Я опять удивил вас, на этот раз непоследовательностью, но я не непоследователен. Посудите сами.
Марий и Сулла. Цезарь и Помпей. Тираноубийцы, Антоний. Пятьдесят семь ужасных лет, с тех пор как побили камнями посланников Сената при Ноле, до победы при Акции. Вся Италия купалась в крови на протяжении почти трёх поколений, пока мы не добились мира.
Мир.
Вот великое слово, которое стоит над остальными, широко расставив ноги, как Колосс. Где бы вы ни находились, стоит только поднять глаза, чтобы увидеть могучую руку, простирающуюся над вами. Мир - это конечное благо, и мы обязаны им Октавиану. Если своими стихами я помог ему установить платоновскую Могущественную Ложь, то римский гражданин, живущий во мне, не пожалел бы ни о чём. Он смирился бы даже с собственной смертью.
Другое дело поэт. Он ни с чем не мирится, ничего не прощает. А иначе я бы сейчас не умирал.
Платон был прав, что исключил нас из своего идеального государства. Наши стихи - словно плохо выезженная лошадь. Мы можем запрячь их на благо общества, но не в состоянии обуздать их стремление к истине: и когда они бросаются в сторону и сходят с дороги, то наездник - поэт - разбивается в лепёшку.
Я пробовал. Не для себя, меньше всего для Октавиана, а ради Рима и в память об этих пятидесяти семи годах. Но не смог послать свою "Энеиду" в путешествие по векам с ложью на устах. Я пошёл на компромисс - и угрызения совести уничтожили меня.
Поэтому я бежал от них. Бежал в Грецию - куда же ещё может бежать испуганный поэт, как не к своей матери? - рассчитывая пробыть там три года. Три года, чтобы вновь обрести свою душу и убить в себе римлянина. Три года, чтобы выжечь золотую ложь из поэмы и вернуть ей чистоту.
Весть об этом дошла до Октавиана в Пергаме, прежде чем я успел отплыть. Когда я прибыл в Афины, он был уже там. А тут как раз холод в Мегаре, неожиданная простуда и корабль, готовый отвезти меня обратно в Италию...
Я попался, теперь мне конец. Поэма до сих пор лжёт, на языке у неё не то, что в сердце, и, если представится случай, я сожгу её.
Но случай не представится.
Вообразите простого навозного жука, которого египтяне зовут скарабеем.
Его мир - это навозная куча. Он отделяет порцию навоза, величиной превосходящую его самого, и скатывает его в шар. Затем встаёт на голову и принимается задними лапами толкать навозный шар. Через камни и пески ползёт он, с трудом продвигаясь вслед за своей огромной ношей, через тернии и грязь, толкает, старается изо всех сил, пока не найдёт подходящее место. Там он роет ямку для навозного шара и сам закапывается вместе с ним, чтобы попировать на навозе и отложить яйца.
Скарабеем движет только его собственный интерес.
Вы, конечно, поняли эту притчу. Навозная куча (вот идеальный символ!) - это римское государство, скарабей - главнокомандующий Октавиан, который не позволяет ничему встать между собой и абсолютной властью. Но погодите, это ещё не всё.
Проходит мимо египтянин. Он смотрит на скарабея и видит руку божью. Для него жук священен, его усилиями руководит бог. Навозная куча становится вселенной, навоз - огнём, и вот уже - глядите! - скарабей катит по небу солнце, давая миру свет.
А что, если египтянин прав? Тогда скарабей, рождённый в навозе, живущий на навозе и внутри него, становится орудием богов, и его труд, совершаемый ради самого себя, возвеличивается и таинственным образом переходит в другое качество, хотя сам он этого и не понимает. Скарабей-Октавиан, со всеми своими изъянами, превращается в божественного Августа. Это ли не тема для поэта?
Как бы то ни было, давайте продолжим притчу и дадим слово скарабею.