После бани размякли. Воронин уговаривал татарина креститься, обещал ему за то подарить ефимков сколько унесет. Татарин посмеивался, вертел головой. В доме Родиона Кирилловича сели пить мед. Луков с Ворониным переглянулись, Воронин сказал со вздохом:
- Великий шхипер велел проведать - не пора ли сватов засылать? Как скажешь, господин Иевлев?
Иевлев поднял голову, взглянул в глаза Родиону Кирилловичу, помедлил и молвил не спеша, чтобы все поняли - то не шутка:
- Кланяюсь тебе, Родион Кириллович. Твоя воля - мне закон.
У старика задрожали руки. Он поправил очки, оглядел веселые распаренные лица Воронина и Лукова, тихо сказал:
- Как ни заплетай косу, не миновать - расплетать. Засылайте!
Наверху что-то упало, покатилось, дядюшка, оглаживая бороду, поднялся:
- Пойти кошку прогнать, чтоб кувшины не била…
Луков и Воронин тоже поднялись.
- Ну, Сильвестр, - сказал Воронин, - пропала твоя головушка: для щей люди женятся, а от добрых жен - постригаются. Жалко мне тебя…
Луков выпил еще меду, обтер усы, вздохнул:
- Сороку взять - щекотлива, ворону - картава; оженимся мы с тобой, Яким, не иначе, как на сове. То-то ему позавидуем. Прощай, Сильвестр. Жди сватов…
9. Голубка и сокол
Студеным вечером на Параскеву-Пятницу в доме Родиона Кирилловича с шумом распахнулась дверь, вошел Меншиков, весь в снежной изморози, сказал с порога:
- Готовьтесь, едет. Да пугаться нечего, все ладно будет…
Не успели сесть - воротник стал раскрывать скрипящие ворота, у крыльца заржали, подравшись, кони, в сенях сбивали снег с сапог, хохотали сиплыми голосами. Родион Кириллович, опираясь на костыль, поклонился гостям низко.
- Сватались к девице тридцать с одним, а быть ей за единым - за ним! - быстро говорил Петр, щурясь на яркое пламя свечей. - По-здорову ли живешь, Родион Кириллович?
И не слушая ответа, не садясь, говорил:
- У вас товар - у нас купец, где у тебя, Родион Кириллович, голобец?
- По обряду, государь, по обряду! - кричал Меншиков. - Ничего не рушено, все справедливо!
Окольничий, светло улыбаясь, взял Петра за руку - подвел к печи. Царь положил ладонь на печной столб, как полагается свату, стоял у печи - огромный, глаза жарко блестели, говорил не останавливаясь, вздергивая головой:
- Никому против свата не ухвастать: купец наш души доброй, силы сильной, казны у него не считано, куниц да соболей не перевозить, не переносить, вотчина - что и глазом не окинуть, рухлядишка - что и конем не объехать…
Потешные, Лефорт, Гордон, Голицын, Нарышкин - хохотали, садясь по лавкам, в горнице пахло снегом, пивом, табаком, длинные тени метались по стенам, то и дело хлопала дверь - входили все новые и новые люди.
- Ваш товар нам люб, - твердо и серьезно сказал Петр. - Люб ли вам наш?
Родион Кириллович взглянул в открытое честное лицо Иевлева, помолчал, ответил слабым, но ясным голосом:
- Не за отца отдать, а за молодца. Моя девка умнешенька, прядет тонешенько, точит чистешенько, белит белешенько, да из нашего послушания никогда не выходила…
Петр кивнул. Потом, оборотясь ко всем, спросил:
- Сокола видели, братцы?
- Видели, видели! - загудели в горнице.
- Ну, так будем глядеть сизую голубку.
И, широко шагая за семенящим и прихрамывающим Родионом Кирилловичем, сам пошел искать Марью Никитишну по дому. Вскрикивая, она уходила от них, голос ее делался все слабее и слабее. Потом все затихло. Наконец раздались тяжелые шаги Петра. Родион Кириллович отворил перед невестой дверь, и царь громко сказал:
- Вот она - сизая голубка! Жениху да невесте сто лет да вместе!
С силой оторвал Машины руки от ее лица, сжал обеими ладонями ее зардевшиеся щеки и крепко поцеловал в полуоткрытые губы. Потом громко крикнул:
- Быть же винной чаре на первых засылах. Наливай, Родион Кириллович, пусть обносит…
Старик, подняв сулею, налил кубок. Руки у него дрожали, сулею принял от него Луков, стал наливать чару за чарой.
Маша пошла с подносом меж гостями, кланяясь каждому низко и не смея никому взглянуть в глаза.
За столом Петр посадил ее по новому, неслыханному обычаю рядом с Иевлевым и сразу забыл о сватовстве. Отвалившись к стене, уперев большие кулаки в столешницу, рассказывал, что в королевстве аглицком заведен новый обычай: чины в армии не даются за заслуги, а покупаются за большие деньги. Кто не поскупится - тому и генералом быть, а кто беден - тому и капитана до старости не дождаться.
- Ловко! - сказал Иевлев.
- Молодец! - усмехнулся Гордон. - Нет лучше, как он придумал. Раны ничего не стоят, деньги все стоят…
И плюнул, осердясь.
- Вишь, - сказал Петр, - не без пользы и для нас… Теперь, глядишь, кто победнее и к нам в службу с охотой прибудут…
Все промолчали. Петр пытливо взглянул на Иевлева, на Лукова, на Меншикова, вздернул головой и велел подать себе бумагу да перо. Попыхивая трубкой, быстро писал список - кому по весне ехать в город Архангельский. Сердился на Меншикова, что прекословит, зачеркивал, опять писал. Потом писал Иевлев - какие надо брать с собою корабельные припасы, а Петр, похаживая по горнице, диктовал. Прощаясь, сказал невесте:
- Ну что, свет мой, русая коса, моя девичья краса, чего не воешь?
Положил руку на ее плечо, велел строго:
- Без меня свадьбы не играть!
И оборотился к старику окольничему:
- Покуда зима, собери, Родион Кириллович, все листы, что до морского дела касаемы, и все списки летописные. Пусть Сильвестр читает. Он у нас не глуп на свет уродился.
И, низко наклонившись, чтобы не удариться о притолоку, вышел из горницы. За ним с шумом и шутками хлынули все остальные. Было уже далеко за полночь. Крупными хлопьями падал снег, по узким улочкам подвывала начинающаяся вьюга. Обсыпанные снегом, неподвижно дремали караульщики с алебардами, дозорные пешего строю похаживали с мушкетами от угла до угла, спрашивали у всадников:
- Кто такие? За какой надобностью?
Луков отвечал каждому:
- Воинские люди за государевым делом, открывай рогатку, покуда плети не получил…
Рогатки скрипели, дозорные опасливо втягивали голову в плечи: кто ни пройдет, тот и дерется, эдак и своего веку не изжить…
Петр ехал с Меншиковым, говорил раздумывая:
- Море, море… и радость не в радость без него, Данилыч. Повидал летом, а нынче все оно чудится. Отчего так? - И, не дожидаясь ответа, продолжал: - Дождаться весны - и опять к Архангельску. Корабли строить, моряков искать. Трудно… Как там Федор Матвеевич справляется, а?
Глава вторая
То не беда, коли во двор взошла, а то беда, как со двора не идет.
Пословица
Правда истомилась, лжи покорилась
То же
1. Монастырские служники
В церкви Сретенья Николо-Корельского монастыря отошла всенощная. Старцы, в низко надвинутых клобуках, в грубого сукна рясах-однорядках и волочащихся по ступеням храма мантиях, стуча посохами и мелко крестясь, неторопливо шли в келарню ужинать. Игумна Амвросия поддерживали под локотки отец келарь и отец оружейник: игумен был немощен, едва шагал негнущимися ногами. Лицо у Амвросия было сердитое, под клочкастыми, еще черными бровками поблескивали маленькие недобрые глазки.
Рыбаки, служники монастыря, завидев игумна, встали. Но он отвернулся, не благословил никого: потопили карбасы, потеряли дорогие снасти, а еще просят благословения…
Кормщик Семисадов, проводив братию взглядом, плюнул в сторону, за сосновое могильное надгробье, покачал головой.
- Худо, други. Не миновать беды.
Дед Федор - старенький, худенький, легонький, исходивший море вплоть до Карских ворот, два раза зимовавший на Груманте, бесстрашный и добрый рыбацкий дединька, - вздыхал, моргал, шептал кроткую молитву, как бы не засадили монаси доживать старость в тюремные подвалы, во тьму, на хлеб да на воду до скончания живота.
- Хотя бы покормили, треклятые молельщики, перед началом-то! - зло молвил кормщик Рябов. - Так голодными и предстанем рабы божий на их скорый суд…
В келарне монахи пели молитву.
- Тоже молельщики! - сказал Семисадов. - Ни складу, ни ладу…
Покуда монахи ужинали, салотопник Черницын принес каравай хлеба, рыбу-палтусину и две редьки. Палтусина была строгого посолу, такая не протухнет никогда. Рыбаки ели молча, запивали родниковой водой из корца. Потом собрали крошки, корочки, завернули в лопушки, - мало ли что решит божий суд.
- Давеча без вас обоз куда-то отправили, - рассказывал Черницын. - Я считал, считал подводы, да и счет потерял. Перегрузили на струги - не менее полсотни посудин. И все рыба хорошая, дорогая. Как деньгами не подавятся - монаси проклятые…
Кормщик Аггей усмехнулся.
- О прошлом годе казны привезли - две подводы ефимков. На струге те ефимки бечевой тянули по Двине. Свалили в яму каменну!
- Божьи, божьи деньги! - крикнул рыбацкий дединька. - Вам не считать! Куда свалили, куда не свалили, - все им знать надобно…
- Деньги-то не божьи, дединька, а наши, - строго заметил Рябов. - Взял нас за глотку монастырь, что и дохнуть не можем, а ты все божьи да божьи. Теперь вот судить будут нас за то, что буря на море пала. А мы виноваты? Мы сколь своих дружков в море схоронили, для чего?
Дед Федор испуганно молчал, помаргивал.
- Упекут в подземелье - тогда помолимся! - сердито посулил Семисадов.
Сидели долго, думали - может, убежать, не дожидаясь божьего суда? Пожалуй, сейчас из монастыря не уйдешь: стражник с протазаном у ворот, да здоровенный, проломает головы - и всего делов.