В дверях появились три девушки, две из них с флейтами и одна с тамбурином, и скрылись незаметно за мраморными колоннами, будто растворились в полумраке перистиля. Вскоре оттуда полилась, заструилась тихая нежная мелодия. Казалось, что чарующие звуки музыки рождены неумолчным шумом фонтанов и журчанием водяных струй.
Над перистилем на черном полотне неба засверкали две яркие звезды и показался золотистый рог молодого месяца.
– Божественный вечер, – сказал Катилина, расслабленный музыкой, выпитым вином и близостью красивой и желанной женщины. – Как ты умеешь делать все красивым и божественным… Знаешь, у меня сейчас такое впечатление, что мы с тобой сидим не в середине шумного, душного города, а находимся на далеком сказочном острове, где нет ни интриг, ни ненависти, ни обмана, ни прочих мерзостей, которыми Рим пронизан, как лесная почва корневищами. Помню, когда я был маленьким, я любил слушать рассказы матери про золотой век. О том времени, когда не было ни вражды, ни зависти, ни злобы. И я представлял себе при этом вот такой же тихий вечер, мягкую музыку и улыбающихся женщин…
– Наверное, золотой век в Риме закончился, когда Ромул убил Рэма, – сказала Семпрония.
– Возможно. Кстати, в народе ходит легенда, что Ромул вовсе не убивал Рэма. Они просто устроили комедию с исчезновением одного из близнецов, а потом делали вид, будто страной правит один царь. Сами же появлялись на публике поочередно, отчего, вероятно, и пошли рассказы о неутомимости Ромула.
– Что ж, могло и такое быть. Правители любят иметь двойников…
Катилина вдруг сник и помрачнел.
– Ты знаешь, последнее время надо мной висит злой рок, – сказал он, допив залпом второй бокал. – Будто мертвящий дух Карфагена преследует меня, как и всех, кто когда-то прикоснулся к этому месту.
– Я думаю, тут ни при чем ни рок, ни дух. Просто кто-то внимательно следит за тобой и наносит точные удары.
– Но кому это нужно?
– Не знаю. Мне кажется, тут не обошлось без нашего хитроумного Одиссея.
– Ты имеешь в виду Марка Туллия Цицерона? Но зачем ему это надо?
– Я слышала, он собирается выдвинуть свою кандидатуру на очередных выборах в консулы. А ты для него вполне реальный соперник.
– Да ну, этого не может быть! Мы служили с ним в преторианской когорте Помпея и были почти друзьями. Цицерону тогда было лет восемнадцать, мне – двадцать. И я был для него вроде старшего брата.
– Тебе давно уже пора понять, что у политика не может быть друзей. Учись у Юлия Цезаря. Ты, может быть, умней его, но ты слишком прям и откровенен. То и дело идешь напролом, не всегда умеешь скрывать свои чувства. Юлий же всегда со всеми ровен и обходителен. А главное – он умеет делать все так легко и весело, будто ему и дела нет до того, благосклонна к нему Фортуна или нет. И в результате его уважают даже его враги… Кстати, Юлий о тебе очень хорошо отзывался. А знаешь, что о тебе говорил Саллюстий?
– Да плевать мне на его мнение.
– Ну, может быть, ты и прав. Я тоже живу по правилу: не важно, что о тебе думают недруги, важно, что ценят в тебе друзья.
Семпрония сняла с шеи серебряную цепочку, на которой висел овальный аравийский оникс, и передала его Катилине. На камне была начертана надпись на греческом:
...
Вы, люди, говорите, что хотите,
Меня это ничуть не беспокоит.
Я слышу только тех, кто дорог мне.
– Это мне досталось от моей бабки, – сказала Семпрония. – Она очень любила греческую поэзию и философию.
– Вероятно, ты пошла в нее.
– Да, поэзию я люблю. Философия же моя проста: любить и наслаждаться.
– Помнишь, Семпрония, ты мне рассказывала, что в северной части Понта живет племя, у которого есть такой обычай: человек там не дожидается приближения немощной старости, а, чувствуя, как уходят силы, идет на священную скалу и бросается с нее в море. И как бы растворяется в природе, подобно легкой дымке. Не причиняя никому ни хлопот, ни забот. Будто он ушел однажды в далекое, долгое странствие и не вернулся… Ты знаешь, я тоже хотел бы однажды вот так уйти…
– Все мы рано или поздно уйдем в Аид, – вздохнув, сказала Семпрония. – К счастью, никому не дано знать, когда Антропос поднимет свои ножницы, чтобы перерезать очередную нить судьбы, сплетенную парками…
Она хлопнула в ладоши, и музыка тотчас стихла, и девушки, теснясь, двинулись к двери. Семпрония потянулась томно, скрестив руки за головой, и ткань туники напряглась, натянулась, обозначая ее высокую упругую грудь. Катилина прикрыл глаза тыльной стороной ладони, изображая шутливо, что он, ослеплен, сражен наповал красотой хозяйки дома.
– Ты – как Катон-старший, – засмеялась бархатисто Семпрония. – Рассказывают, что этот старый ханжа зашел однажды в цирк во время флоралий. Когда его появление было обнаружено, публика моментально сникла и замолкла. Так робеют и затихают расшалившиеся дети, когда неожиданно возвращаются родители. Даже шлюшки на арене, которые к этому времени уже успели скинуть с себя все, что можно, тоже засмущались и принялись напяливать на себя какие-то одежонки… Гнетущая пауза продолжалась до тех пор, пока, наконец, великий цензор не выдержал и вскочил вон, выкрикивая на ходу проклятия… После чего на арене началось такое, чего Рим давно не видывал…
Катилина засмеялся и, поднявшись с кресла, приблизился к Семпронии. Поднял ее с кресла и стал жадно целовать ее губы, лоб, волосы.
– Как ты хороша! – бормотал он. – Ах, как ты хороша!
– Не торопись, – ответила она негромко. – Пусть все уснут покрепче…
Когда Катилина вышел на улицу, небо на востоке уже розовело. Вдалеке слышался немолчный стук колес, – это подтягивались, торопясь попасть в Рим до запретного времени, повозки с продуктами, ремесленными товарами, предметами роскоши, – со всем, что в течение дня будет сметено с прилавков, разнесено по жилищам, съедено и выпито. Чтобы не столкнуться невзначай с мужем Семпронии, который уже мог возвращаться с ночного пира, Луций спустился к Тибру. Он ощутил резкую свежесть влаги и одновременно затхлый запах нечистот, – неподалеку находилось жерло большой клоаки, этой огромной прямой кишки города, извергавшей в реку отходы жизнедеятельности всего Рима – и, побыстрее миновав этот участок, свернул в тихий безлюдный проулок и зашагал к дому.
Глава IV. Ede, bibe, lude [7]
По итогам выборов, состоявшихся без участия Катилины, консулами на следующий, 689 год (65 г. до н. э.) стали Публий Автроний Пет и Публий Корнелий Сулла.
Однако спустя неделю римляне узнали, – те, что побогаче, из принесенных рабами восковых табличек, те, что победнее, – из ежедневных новостей, вывешиваемых на Форуме у здания Национального архива, – о том, что состоявшиеся выборы признаны сенатом недействительными. По той причине, что оба претендента занимались подкупом избирателей.
Подкуп избирателей в виде устраиваемых кандидатом гладиаторских боев, бесплатной раздачи от его имени вина, еды и денег давно уже никого не удивлял, и обвинения в нарушениях такого рода практически никогда не выдвигались.
Но накануне нынешних выборов по инициативе Цицерона был принят закон, усиливающий кары за подкуп избирателей, вплоть до десятилетнего изгнания, и злополучные соискатели консульских должностей на 589 год стали первыми жертвами нового закона, который сенату не терпелось испробовать при первом подходящем случае.
Уязвленное самолюбие Автрония Пета и Корнелия Суллы не могло смириться с подобным ударом судьбы. Считая виновниками случившегося сенатских старцев, они тут же соединились с Кальпурнием Пизоном, молодым и энергичным патрицием, вокруг которого уже давно собрался кружок людей, оппозиционно настроенных по отношению к сенату.
У каждого из членов этого кружка были свои собственные цели, свои симпатии и антипатии, но все они сходились в том, что обстановка в столице как никогда благоприятна для радикальных перемен: Гней Помпей завяз с войсками на окраинах Рима и, судя по всему, появится в Рим не раньше, чем через год, и если бы сейчас можно было продвинуть в консулы кого-нибудь из членов кружка, то появился бы реальный шанс привести к власти людей новой формации.
Но едва кружок начал приобретать четкие формы, как случилось нечто непредвиденное: Кальпурний Пизон, отправленный сенатом в Испанию, погиб там при таинственных обстоятельствах.
Кроме Пизона, яркими фигурами оппозиции были Гай Юлий Цезарь, Марк Лициний Красс и Луций Сергий Катилина. Ни Цезарь, ни Красс не захотели выходить на первый план, мотивируя это тем, что они слишком заметны в Риме, и в результате все сошлись на том, что группу оппозиции возглавит Катилина. Решено было также, что на следующий, 691 год (63 г. до н. э.) он вновь выдвинет свою кандидатуру на консульскую должность, а его сторонники начнут уже сейчас проводить агитацию за его избрание.
Опасаясь доносов, да и просто слухов, которые в Риме распространялись со скоростью птичьего полета, единомышленники встречались редко и большей частью в ночное или вечернее время.
Лишь однажды решено было собраться днем, на празднике в честь бога Вакха, сына бессмертного Юпитера. Это было удобно и безопасно по той причине, что вакханалии совершались подальше от людных мест, где-нибудь в тихом предместье Рима. К тому же во время праздника полагалось надевать маски, что давало дополнительную возможность не быть никем узнанными…
Пока праздник набирал силу, сообщники, одетые в простые одежды, лежали расслабленно на войлочных подстилках, брошенных на густую благоухающую траву, пили разведенное родниковой водой вино и вели негромко неторопливую беседу.