А Лермонтов все еще оставался в Москве. Мартынову пишет письмо на Кавказ его мать. "Мы еще в городе, – сообщает она. – Лермонтов у нас чуть ли не каждый день. По правде сказать, я его не особенно люблю: у него слишком злой язык…"
Верно, мало кто любит злой язык. Его не прощают даже людям весьма талантливым. Что же можно сказать по этому поводу? Талантливому человеку требуются друзья по плечу. А это бывает редко. Обычно вертится вокруг какая-нибудь напыщенная "мелочь", которая никогда никому ничего "не прощает", и злого языка в том числе. Отсюда и всякие недоразумения. К великому огорчению, они идут во вред таланту. Как правило. И не вредят "мелочи". Как правило. Вот поди и разберись с этим самым "злым языком"!
Сестра Мартынова, Наталья Соломоновна, говорят, была очень красивая. Не она ли привлекала Лермонтова "каждый день"? И не из-за нее ли не очень-то торопился "на войну" драгунский офицер? Есть указания на то, что это вполне возможно. Поговаривали, что Лермонтов ухаживал за Натальей. Даже очень рьяно. Но закончилась эта история, в конце концов, в печоринском стиле, как и в случае с Сушковой. Вот отрывок из воспоминаний Дмитрия Оболенского: "Никому небезызвестно, что у Лермонтова в сущности был пренесносный характер, неуживчивый, задорный, а между тем его талант привлекал к нему поклонников и поклонниц. Неравнодушна к Лермонтову была и сестра И. С. Мартынова, Наталья Соломоновна. Говорят, что и Лермонтов был влюблен и сильно ухаживал за нею, а может быть, и прикидывался влюбленным. Последнее скорее, ибо когда Лермонтов уезжал из Москвы на Кавказ, то взволнованная Н. С. Мартынова провожала его до лестницы; Лермонтов вдруг обернулся. Громко захохотал ей в лицо и сбежал с лестницы, оставив в недоумении провожавшую".
Нет ли тут какого-то преувеличения? Наверное, был "разрыв", но едва ли в этой странной форме. В случае с Сушковой была "месть", а здесь?..
Лермонтову пришлось проститься с родимой Москвой, с москвичами и трогаться в путь. Туда, где "вечная война", по выражению Ростопчиной.
Следом за стихотворением "Смерть Поэта" появились великолепные стихи, которые известны нам с детских лет. Их не так много, как в "пансионские годы", но это уже настоящие стихи. Поэт словно бы следовал поговорке: "Лучше меньше, да лучше". Писать ежедневно, и писать к тому же великолепные стихи, – очень трудно. Особенно когда за спиной стоят и незримо наблюдают, словно живые, гиганты мировой поэзии от Гомера до Пушкина.
Лермонтов писал упорно, но с печатанием по-прежнему не торопился. В 1837 году были сочинены "Узник", "Сосед", "Когда волнуется желтеющая нива", "Кинжал", "Гляжу на будущность с боязнью" и неподражаемая "Молитва странника". Разве мало этого?
Лермонтову было недосуг творить в тиши кабинета. Он сочинял в дороге, на станции, где меняли лошадей, перед завтраком в трактире, стоя, сидя, лежа, трясясь на возке. Сначала все у него складывалось в голове, потом быстро он заносил все на бумагу, а уж после – перебеливал. Вот вся немудрящая "творческая обстановка" Михаила Юрьевича Лермонтова.
Зрелость, зрелость подступает к двадцатитрехлетнему молодому поэту. Он заглядывает себе в душу, в самую глубину ее. Он глядит взглядом философа, человека, умудренного опытом. Опыт недолгих лет откладывался в нем необычайно отчетливо, необычайно ярко. Образы в душе его сохранялись долго, чтобы ожить потом под кончиком его пера.
Поэт думает, думает, думает… "Гляжу на будущность с боязнью, гляжу на прошлое с тоской и, как преступник перед казнью, ищу кругом души родной…" Он говорит это о себе. Но разве только о себе? Не все ли человечество глаголет его устами? Не со всего ли света тревога стекается к нему, чтобы потом излиться великими стихами?
Если вдруг – по недоразумению или незнанию, вольно или невольно – мы пожелаем связать каждое стихотворение Лермонтова с конкретным происшествием и не обратим внимания на широкое обобщение в его произведениях, то мы совершим большую, непростительную ошибку. Верно, "Узник" написан в связи с арестом. В этом проявляется поэтическая "конкретность" стихотворения. Но простое, казалось бы, явление реальной жизни стало явлением высокого поэтического взлета, и время над стихами перестало властвовать. Тема вобрала ту "вечность", которой помечены самые высокие творения человеческого духа…
А теперь такой вопрос: что лучшее в русской прозе о войне 1812 года? Вы скажете: "Война и мир" Толстого. Верно. А в поэзии? Так же не задумываясь вы скажете: "Бородино" Лермонтова. И это будет очень точно!
Я уже говорил в начале этой книги, что в детстве Лермонтов наслышался рассказов о войне, о пожаре Москвы, о бегстве Наполеона. Представление о войне получилось у него как бы объемным: с одной стороны – рассказы Жана Капэ, а с другой – русских ветеранов. Спустя много-много лет эти рассказы будут "сверены" с действительно народным, действительно историческим представлением о войне и выльются в поэтический рассказ – монолитный, непогрешимый во всех отношениях. Все здесь: и знание истории, и понимание души народной, и высочайшее поэтическое мастерство.
В том же 37-м году написалось и одно из лучших лирических стихотворений русской поэзии – "Молитва". Это в нем такие строки: "Окружи счастием душу достойную; дай ей сопутников, полных внимания, молодость светлую, старость покойную, сердцу незлобному мир упования…" Это говорит муж, созерцающий мир и человеческую душу внимательным оком философа. Это говорит тот, кто познал труднее всего познаваемое в жизни – человеческое сердце.
Цепная реакция после январского поэтического взрыва продолжалась: рождалось одно стихотворение краше другого. Взор поэта все более углублялся в душу человека. Он задевал в ней все новые струны. Порою даже казалось, что все кончено здесь, на земле. И делать "больше нечего". "Земле я отдал дань земную любви, надежд, добра и зла. Начать готов я жизнь другую, молчу и жду: пора пришла…" И далее уж совершенно пророческое: "Я в мире не оставлю брата". Неужели и в самом деле пришла пора? И это в двадцать три года? Серьезно ли все это? Да, вполне. Такие стихи не пишут в запальчивости, в минуту неожиданного уныния. Все здесь продумано. Двух толкований быть не может: плод созрел так быстро, что, кажется, перезрел и вот-вот упадет на землю. Десяток стихотворений, написанных в 1837 году, стоят иного толстого сборника стихов. Все в них выверено глазом большого мастера. Слова предельно взвешены. Мысли отточены. Они "отлиты" в прекрасную форму.
Мировая литература прошла сложный путь от первых клинописных повестей Шумерского царства до наших дней. И во все эти века "соперничали" меж собою форма и мысль (содержание). Готье, Флобер и другие крайне обострили эту "борьбу", провозгласив власть формы. Готье писал: "Блестящие слова, слова светлые… с ритмом и музыкой, вот где поэзия". Флобер выражается еще определеннее: "Больше всего я люблю форму, достаточно, если она красива, и ничего более…" И тем не менее итог неутешителен для "формы": она оказывается в "подчинении". И поэзия двадцатитрехлетнего Лермонтова блестящее тому доказательство – каждый стих, каждое слово!
"Стих Лермонтова, – замечает Блок, – который сам он назвал "железным", очень сложен и разнообразен". Неразрывность стиха, слова с мыслью-чувством хорошо подметил у Лермонтова болгарский ученый Михаил Арнаудов. Он пишет: "Лермонтов – русский Байрон, исповедует: "Мои слова печальны, знаю: но смысла их вам не понять. Я их от сердца отрываю, чтоб муки с ними оторвать!"
Лермонтова направили на правый фланг "Кавказской линии" – на берег Черного моря, в район Геленджика. Здесь должны были начаться активные военные действия против горцев. Жили здесь адыги, которых называли одним общим словом для горцев запада Северного Кавказа – черкесы. Дело в том, что адыги, кабардинцы и черкесы говорят на одном и том же языке, а может быть, для бо́льшей точности следует сказать – почти на одном. Во всяком случае, учебники нынче у них совершенно одинаковые: печатаются они в Майкопе или Нальчике. Язык их относится к одной из древнейших ветвей кавказских языков – абхазо-адыгской группе. К этой же группе примыкал и язык убыхов, полностью исчезнувших в результате карательных экспедиций бравых царских генералов.
Надо сказать, что направили Лермонтова в самое пекло. Сюда многие стремились, чтобы скорее заслужить прощение. Для лейб-гвардейцев это было не так уж и трудно.
Лермонтов болел и попал в Тамань только в сентябре. И здесь родилось великолепное прозаическое произведение, уместившееся на нескольких печатных страницах. Висковатов пишет, что здесь, в Тамани, Лермонтов столкнулся с некой казачкой, по прозванию Царициха. Это она приняла офицера, ожидавшего почтового судна в Геленджик, за соглядатая. Царициха имела все основания опасаться своей связи с контрабандистами. В 1879 году еще стояла хата, описанная Лермонтовым. Ее снимок привезли Висковатову в Тифлис, где он участвовал в работах археологического съезда 1891 года. Следовательно, Лермонтов не из головы выдумал сюжет "Тамани". Не так уж и много во всей мировой литературе таких шедевров, как "Тамань", где всего на нескольких страницах с такой полнотой и яркостью раскрывались бы человеческие характеры, где бы так живо и так верно кипели истинная жизнь и истинная страсть. Наверное, поездка на "правый фланг" и риск в районе Геленджика стоили рассказа "Тамань". И тут мы еще раз подчеркнем вечно верную мысль о том, как трудно "добывается" настоящий "материал" для литературы и сколь это сложное дело.