- Позор на нашу голову, родичи! - воскликнул он так, что все вздрогнули. - Позор, потому что один из нас нарушил слово. Некто Алак из рода тарх был у русов в плену, и предложили те ему свободу за выкуп. Содержали его достойно, как воина. И Алак, имея стад и рабов много, выкуп обещал. О выкупе, какой он должен быть, сговорились, и русы с него слово взяли. И Алак из рода тарх слово дал и клятву принес. К родичам он вернулся, к стадам и детям. Но, вернувшись, лукавый, о клятве забыл и живет праздно. И год миновал, а выкупа не платит. Оттого меж русов говорить стали, что кипчаки бесчестны, слова не держат…
По лугу среди собравшихся прошел гул.
- Скажу еще раз, - продолжал куман, - от одного позор всем.
Слова его были покрыты криками. Когда шум немного стих, вперед вышел человек. Молча сделал он несколько шагов вперед и молча остановился перед сыном хана. Все замерли. Оказывается, это и был тот самый Алак из рода тарх, о котором шла речь.
- Говорить будешь? - спросил его сын хана.
- Нет, Актай, сын Тугора, хан и сын хана, говорить не буду.
- Виновен?
- Да, сын Тугора, виновен.
Круг опять загудел.
- Русам был тобой скот обещан?
- Да, сын Тугора, я обещал скот.
- Отошлешь им все, что должен за выкуп.
- Хорошо, - Алак наклонил голову.
- И еще столько же скота передашь в наши ханские стада.
- Да будет так, - Алак снова наклонил голову.
- Чтобы вперед не забывал ты данное слово, - усмехнулся сын хана, - и себя и нас не позорил. Кто честь знает - себя знает. Кто себя знает - бога знает. Кто чести не знает - ничего не знает.
Куманы закричали, потрясая копьями и мечами и одобряя тем суд ханского сына. Большой круг распался. На западе солнце опускалось за край земли, и только половина красного его диска еще возвышалась над зеленым бесконечным морем трав. Начиналось пиршество.
В эту минуту из-за пологого холма примчалось несколько всадников. Впереди летел черный как смоль конь. На нем сидела женщина в островерхой шапке, отороченной темным мехом. Когда она проносилась мимо, я в красном сиянии заката успел разглядеть, что она была очень хороша.
Над головой ее, в небе, висела бледная луна.
III
В глубоком молчании слушали мы то, что говорил Мартин Пфайль. И странно было мне в зимнюю декабрьскую ночь внимать в нашем северном городе Бремене рассказу о том, что происходило когда-то в летний вечер в далеких куманских степях.
Один из гостей, известный всем суконщик Готлиб Шталль, прервал молчание. Он поинтересовался, какой веры куманы и какого бога чтут. На это Мартин ответил, что веры куманы языческой и верховного их бога зовут Кам. Вслед за этим суконщик обратил раскрасневшееся от вина лицо к Мартину и сказал:
- В вашем весьма любопытном повествовании, любезный Мартин, появилась женщина. Может быть, это неспроста? - он захохотал, утирая лицо большим зеленым платком. - Расскажите нам о ней что-нибудь занимательное!
- Увы, - ответил Мартин, - к моему сожалению, я не в силах рассказать о ней так полно, как хотел бы. Я знаю о ней очень мало. Она тоже была из рода тарх, а имя ее было Анат. В тот раз, у притока Дона, я более не видел ее. Услышать же о ней еще раз пришлось. Случилось это в том же году, поздней осенью, в земле русов, в городе Чернигове.
Помолчали. Все поняли, что предстоит выслушать еще одну часть из истории путешествия Мартина Пфайля, может быть, интереснейшую.
- В Чернигов, - начал опять Мартин, - прибыли мы поздней осенью, когда установилось уже предзимье. Находили на землю туманы, перепадал снег. Поля были голы. Но выдавались временами посреди этого осеннего ненастья дни погожие и, хоть и холодные, но весьма ясные, с открытым дальним видом и лесов, и дорог, и городов, которые довольно часты в этой земле русов.
Чернигов славен в округе своими святыми храмами. В нынешнее время правит в нем князь по имени Игорь.
Мы остановились в этом городе. Расположились основательно для отдыха, поскольку намеревались провести там несколько дней. Князь Игорь к проезжающим благосклонен, любит их видеть у себя, охотно расспрашивает - кто они, откуда и куда едут, и по какой надобности, и что в странствованиях своих по чужим землям видели.
Вот чем объясняется то, что однажды ввечеру были мы приглашены к княжескому столу во дворец. Дворец весьма удобный, из тесаного белого камня, с каменными же, затейливыми украшениями. Внутри много покоев, столы и скамьи из дуба, много на стенах оленьих рогов, оружия, святые образа со светильниками из заморского стекла.
Угощение за столом было обильное, подавали хмельной мед, и хлебное вино, которое там курят из пшеницы, и привозное виноградное, думаю, венгерское.
Князь Игорь уже в летах, станом толст, волосы имеет русые. Много спрашивал о нашем странствии в степях. При этом вставлял, слушая рассказ, разные слова и каким-то своим мыслям усмехался.
- Вы, бременские купцы, вижу, храбры, - сказал вдруг. - Далеко ездите, да в те места, где некоторым и головы не сносить.
Мы отвечали скромно, что мы люди не военные, а торговые и в распри чужие никоим образом никогда не вступаем. А охрана нам лучшая - обычай, у всех народов принятый, по которому купцов и странников не трогают. А купцы повсюду нужны. Если купцов не станет, то будет всем худо.
- Знаю, знаю, - покивал князь головой. - Да вы не заноситесь. Те места, про которые у вас вопрошаю, лучше вашего, может, знаю. Был там да не просто, а с мечом, с войском. Уж тому пятнадцатый год пошел… Бились в половецком поле наши полки, да что толку… А если спрашиваю вас, так оттого, что слышать хочу…
Он потупился, потом поднял голову, сверкнул глазами, усмехнулся:
- Даже песня про тот поход сложена, - сказал как бы с усилием. - Песня! Хотите послушать? От того, кто сложил ее!
Мы не успели еще ничего ответить, как княжеский приближенный, сидевший напротив нас, по правую руку от князя, наклонился к нему и что-то тихо сказал, видимо отговаривая его.
Князь не захотел, однако, отказаться от своего желания. Напротив, пришел в раздражение и, хлопнув в ладоши, приказал:
- Послать за Вадимом Славятой.
И вскоре введен был в комнату человек высокий, стройный, с кудрявой бородой, с большими глазами, в которых были раздумье и печаль.
- Сядь, - обратился к нему князь. - Хотим мы еще послушать твое слово. О походе нашем в степь половецкую. Вот тут еще гости сидят, - кивнул на нас князь. - Гости из славного города Бремена. И им тоже то слушать прилично. Спой.
И человек с печальными глазами сел на лавку и на всех, кто в покое был, посмотрел, но ничего не сказал, а, помолчав немного, начал говорить, или, как сказал князь, петь.
Это была и не песня, и не простое повествование, но как бы нечто среднее. Человек говорил нараспев, и то, что исходило из уст его, делилось на части дыханием его и смыслом того, о чем речь была. И, зная язык русов довольно, понимал я ту песню или слово хорошо, и чувству, в ней вложенному, сердце мое отвечало.
Песнь сама была, однако, печальна. Более же всего поражало то, что сливалось в ней сочувствие воинам, пошедшим в далекий поход в степь, с осуждением неразумности предводителя их, отважившегося на трудное предприятие без достаточных сил и без помощи других князей русских.
Князь хмурился, слушая, но молчал. Молчали и все находившиеся в зале. И продолжалось так с час или около того.
Певец закончил, и воцарилось с последним его словом глубокое молчание.
- Ты все так же по-своему поешь эту песню, - сказал князь и мрачно поглядел на сказителя.
- Так, - отвечал тот с поклоном, - все так же, Игорь-князь.
- И ничего не переменил в ней, хотя я тебе говорил…
- Оттого что не могу. Оттого и не переменяю. Оттого что не смею. Тебе же ведомо, князь, не один я это слово слагал. Еще только как в поход шли, дружина на привалах, на станах запевала. И я по разумению своему лишь писал и как на Русь с тобой из плена половецкого прибежал, сложил слово, и, что мог, исправил, и пел на пирах.
- Не лги, Вадим, - вспыхнул князь, - и себя не умаляй. Ты - слову создатель, и с тебя и спрос.
Вадим потупился и не отвечал. Но я видел, скажу вам достоверно, что на щеках его катались желвы, а пальцы с такой силой схватились за лавку, что побелели. И я подумал, что будь в его руках в сей миг меч, то была бы беда.
- Почему славил меня мало? - спросил князь.
- Славил тебя столько, сколько тебе надлежит, князь.
- А порицать как посмел?
- За храбрость славил, за беду порицал. Храбрость воину надобна, правителю - разум.
- Добро, - усмехнулся князь. - Добро! Хорошо же я сотворил, что в Чернигове тебе жить указал и никуда не пускал. Чтоб далее яд твой не разливался.
- Князь, - сказал Вадим, - что не пускал меня, твоя воля. Но в дикое поле хоть раз отпусти.
- Жену половецкую привезти?
- Так. Жену. Как из поля домой бежали, сын твой половчанку свою с собой взял. А я, ты знаешь, не смог. Только после я выкуп за себя отослал и теперь без опаски ехать могу.
- А порукой кто, что вернешься?
- Не пустишь, значит?
- Нет, Вадим, не пущу. И сидеть тебе в Чернигове век.
- Смотри, князь. Хочешь тем песню удержать? Так не удержишь! Будут ее знать. Будут! Все!
- Смотри и ты, Вадим. Может, и не врешь ты. Может, и будут песню твою знать. Не ведаю. А за одно поручусь тебе крепко: никто не будет знать, кто ее слагатель. Прикажу по всем монастырям имя твое истребить. На всех списках, на всех хартиях и впредь пусть истребляют! Никто про тебя не узнает!