Борлаю хотелось вернуться, еще постыдить Таланкеленга, темного человека, поговорить с ним, может быть, целый день, как иногда делал Суртаев, и добиться того, чтобы он понял, искренне раскаялся бы, но он знал, что дома его давно ждут с породистым жеребцом. К тому же он в ста шагах от себя увидел женщину, которая, устало покачиваясь, подымалась по тропе.
"Неужели это она?! - подумал Борлай, поторапливая коня ременным поводом. - Она, однако. Наверно, брата моего искать пошла?"
Яманай, очнувшись от тягостного раздумья, оглянулась на всадника и, узнав его, равнодушно опустила голову, словно решила, что теперь для нее безразлично, будут ли сородичи хвалить ее или поносить и клясть.
"Ой, как высохла, бедная! - пожалел Борлай. - Кости да кожа".
Он поравнялся с молодой алтайкой и заговорил так просто, будто не впервые встретился с ней после того, как ее выдали замуж, а возобновил прерванную задушевную беседу. Она не уклонилась от разговора и не застыдилась, а отвечала, как старшему в своей семье, и даже спросила, куда он ездил и походит ли долина Голубых Ветров на Верхнюю Каракольскую. Услышав, что она идет копать кандык, Борлай кивнул головой на лилово-розовые лепестки поникших цветов, улыбнулся и мягко заметил:
- Поздно копать: кандык отцветает.
- Там еще не расцвел, - она указала на горы.
- А что делает Анытпас?
Женщина растерянно взглянула на доброе лицо мужчины и, помявшись, ответила с неожиданно прорвавшейся неприязнью:
- У щенка одно дело - вилять хвостом перед хозяином, у Анытпаса - низко кланяться Сапогу.
Борлаю понравилось, что Яманай, забыв о почтительности к старшим, назвала Сапога и своего мужа по имени.
- Скажи ему, что кланяться баю - позор для человека, - посоветовал Токушев.
- Совет жены для него - как дым от трубки: не оставляет следа.
В ее словах - горечь и обида, но голос казался самым приятным после голоса Карамчи. А когда, заговорив о погоде, Яманай слегка улыбнулась и посмотрела на Борлая блестящими, как спелые смородинки, глазами, он, не замечая ее худобы, подумал: "Теперь понятно, почему Ярманка так вздыхал по ней".
- Я собираюсь к вам в долину… Тои у вас будут? - робко спросила Яманай.
- Не слышно о тоях.
- У вас, помнится, еще один брат есть неженатый?
- Нет. Нас только трое.
Яманай замолчала, растерянно перебирая бусы на груди.
- К нам скоро народ будет собираться. Не на той, а на ученье, - проговорил Борлай, нарушая неловкое молчание.
Из-за столпившихся лиственниц показались на тропе всадники. Впереди - Сапог с Шатыем, а за ними - старики-прислужники.
Яманай юркнула в лес, но ее успели заметить.
Токушев ехал, вскинув голову, не сворачивая с тропы, и пренебрежительно смотрел на Сапога. Кони их остановились, обнюхивая друг друга. Гнедой угрожающе взвизгнул и начал бить копытом землю.
- Чего остановился? Большому Человеку дорога должна быть чистой! - закричали старые прислужники.
Токушев нахмурился.
Лицо Тыдыкова позеленело, руки задрожали. Минуту он молчал. Потом посмотрел в ту сторону, куда убежала Яманай, и, ухмыльнувшись, поклонился:
- Желаю всяческих успехов ловкому человеку. Бабочка эта вроде молодой кобылицы: мягкая, гладенькая и по зубам не бьет.
- Замолчи, старый волк! - крикнул Борлай и сплюнул.
Гнедой жеребец укусил лошадь Сапога. Она, вырвав поводья из рук хозяина, бросилась в сторону от тропы. Токушев добавил ей ударом плети, да так, что Тыдыков едва удержался в седле. Это было неслыханным оскорблением, и Сапог разъярился. Заикаясь, он не находил слов, чтобы похлеще обругать обидчика.
Старые прислужники бая засыпали проклятиями ненавистного им сородича. А тот, придерживая разгоряченного жеребца, косо посматривал то на Сапога, то на Шатыя, то на их подручных.
Придя в себя и подавив ярость, Тыдыков ехидно остановил стариков:
- Не ругайте знаменитого человека.
Зная, что насмешка бьет сильнее самой грубой ругани, он продолжал:
- Дайте ему дорогу. Ему некогда, надо утешать молоденькую сестру.
- Перестань, злая собака, мы тебе это еще припомним! - гневно выкрикнул Борлай и понукнул коня.
Больше всего он оскорбился за Яманай. Она подкупила его смелостью непринужденного разговора. Ему захотелось снова увидеть ее и утешить теплым словом.
"Теперь все должно быть по-иному, - подумал он, когда снова погрузился в лесную тишину. - И Ярманка не виноват, и Яманай не виновата. Суртаев говорил правильно, что старые арканы, которыми был связан сеок, изломали им душу, смяли сердца".
На склоне холма на сырой жерди, приподнятой к небу, висела шкура сивой лошади. Свежие капли крови горели на солнце. Заметив жертву, Борлай холодно повел плечами:
"Опять коня задрали".
На лужайке он приостановился и громко позвал Яманай.
Лес молчал.
2
Накануне возвращения Борлая Утишка Бакчибаев привез какого-то малоизвестного шамана, захудалого старика с бельмом на правом глазу, и на холме посреди долины принес двухлетнего жеребенка в жертву богам.
На следующее утро люди собрались к подножию холма, где Утишка ковырял землю лиственничным суком. Дочь ехала верхом на коне, впряженном в самодельную соху, а отец всей грудью наваливался на рукоятку. На земле оставалась неглубокая черта.
Глядя на эту тяжелую работу, Байрым покачал головой.
- Так пахать - зря терять силы, - сказал он.
- А вы и так не пашете, - обидчиво упрекнул Утишка.
- Подожди, будем пахать всем товариществом, так же, как пашут в русской "Искре".
- Ой, ой! - рассмеялся Утишка.
Исчертив облюбованный участок вдоль, он начал ковырять его поперек. Прошло несколько дней, а он обработал какую-нибудь пятую часть гектара. В то утро, когда он собрался сеять, люди снова сошлись к его полоске. Любопытные взоры ребят и завистливые взгляды взрослых запечатлевали в памяти каждое движение Утишки. Вот он развязал мешок, долго пересыпал с ладони на ладонь зерна, будто жалел их и не надеялся, что земля возвратит посеянное. Попробовал ячмень на зуб.
Многие думали об осени. Они представили себе, как от аила Утишки потянутся завьюченные лошади, во всех переметных сумах - ячмень.
- Много он тут соберет? - завистливо спросила одна старая алтайка.
- Я слышала, сам говорил: "Обрасту достатком, как медведь салом", - ответила ее собеседница.
В это время показался всадник на породистом жеребце. Пегая лошадь бежала впереди, как бы показывая путь к становью.
Четырнадцатилетний сын Содонова Тохна первым заметил всадника и, подпрыгивая, поспешил обрадовать людей звонким криком:
- Едет!.. Едет, едет!.. Смотрите, едет Борлай на хорошем жеребце!
И у всех пропал интерес к Утишке. Ведь он, начиная посев ячменя, заботился только о себе, а Борлай - обо всем товариществе. Люди толпой двинулись навстречу Борлаю, ребятишки вприпрыжку бежали впереди.
Борлай не мог проехать к своему аилу. Осматривали жеребца со всех сторон, косы в гриве плели, легонько гладили. Токушев не успевал отвечать на вопросы. Всех удивляло, что жеребца государство дало бесплатно, только обязало записывать приплод.
Сенюш повис на поводу, раскрывая рот Гнедого.
- Молодой. Пятый год, - сообщил он. - Караулить надо. Как бы ему горло не перервали.
- Скорее мы перервем кому следует, - погрозил Байрым.
- Поочередно караулить с винтовками, - предложил старший Токушев.
Содонов повернулся к Борлаю, подал ему свою трубку, а потом размеренно, будто зная, что не откажут, попросил:
- Принимай меня в свое товарищество. Я тоже напористый. Надейся на меня, как на самого себя.
- А ты почему раньше не записывался?
Содонов запустил пальцы в свою жесткую, как щетина, бороду.
- Я думал, разговоры одни, а толку никакого не получится. Начнешь ты ездить по разным курсам, а про нас забудешь. Теперь вижу, что ты по-настоящему взялся и Советская власть помогает нам. Принимай!
После Утишки Содонов считался самым состоятельным середняком в кочевье: у него было десятка полтора коров, одиннадцать лошадей, баранов столько, что он каждую осень шил новые шубы. Борлай, зная, что многие алтайцы посматривали на этого волосатого человека и прислушивались к нему, мысленно выразил надежду: "Утишка у нас, да этот запишется - тогда все в товарищество войдут".
И степенно ответил:
- Я думаю, что примем. Ты приходи на собрание.
- Я не последний человек, от своего слова не бегаю, - сказал Содонов.
В аиле Борлая ждала жена. Она вытрясла последнюю муку, полученную от Госторга за пушнину, замесила крутое тесто, выкатала из него толстые лепешки - теертпек - и пекла их в горячей золе. На мужской половине был собран завтрак: в березовом корытце сметана, в чашке перепревшая во время выгонки араки пена чегеня - знак глубокого уважения.
Борлай сел к огню. Ему захотелось сказать жене то, что он много раз думал: "Какая ты у меня заботливая, милая хлопотунья!" - но доброе желание тотчас же сменилось чувством неловкости, будто эти слова действительно были произнесены: с детства привык не говорить о своих чувствах и думах. Он только ласково посмотрел на нее да поправил косы, перекинувшиеся за плечо. А Карамчи взглянула на него преданными, блестящими от радости глазами.