- Эрлику камлать надо, сын мой, обязательно. Возьмет он тебя к себе в слуги, коли не умилостивишь. Слышишь?
Больной открывал рот, силясь что-то вымолвить, но голос был так слаб, что разобрать слова было невозможно.
- Коня для жертвоприношения, говоришь, нет? - заботливо спросил хозяин, поблескивая лисьими глазами.
Анытпас пошевелил головой.
- О тихом человеке душа моя стонет. Сердце болит, когда вижу сородича в несчастье, - продолжал Сапог, приложив руки к своей груди. - Коня дам. Сам Шатый будет камлать тебе. Хотя и тяжело зимой к Эрлику спускаться, но старик согласится. Я попрошу его, и он не откажет мне.
Веки больного сомкнулись, на щеки выкатились мелкие слезинки надежды и благодарности.
Хозяин закончил, строго погрозив пальцем:
- Только ты не будь таким бесстыжим, как Аргачи и Борлай… Знай, что у покорного человека табун в пятьдесят коней будет.
В открытые двери посмотрел на Яманай, задерживая взгляд на ее груди.
Женщина вздрогнула и, ссутулившись, закрыла грудь руками.
Сапог встал и вышел.
Старики-прислужники надели на Шатыя пеструю шубу, к которой были пришиты колокольчики, жестяные обломки, разноцветные ленточки, ремешки и крылья филина. Потом они долго грели над костром большой бубен, размалеванный краской, похожей на запекшуюся кровь.
4
Шатый принял из рук старого прислужника разогретый бубен и, постучав в него над огнем, хрипло запел:
Каменный очаг не покачнется,
Огонь будет жарким…
Потом он встал в воинственную позу, вскинул бубен выше головы и потряс им:
Облачноглазый Бура-хан!
Би-кижи, имеющий ледяные ноги!
Байбура, имеющий черные глаза!
Златогранный мой Ак-Яик!
Трехрогая черная скала - Алтай мой!
После этого он обратился за помощью к давно умершему предку, самому знаменитому каму:
На высоте вечности зимующий!
Прозванный Синей Ясностью!
Признанный небесным!
Омывающийся в Алтын-коле,
Мой прадед Чечуш,
Помоги мне!
Убогий аил в глазах больного колыхался. Где-то зловеще ухали филины да тревожно колобродили бубны.
Возле кровати приземистый человек дико орал, то быстро приседая, то высоко подпрыгивая и размахивая руками, - стало быть, дрался с кем-то сильным и ловким.
"На сером гусе кам полетел к Эрлику, - подумал больной. - У гуся лошадиные уши, в ушах золотые серьги, а в хвосте стрела. Летит он быстрее молнии. Вот сейчас откроются золотые ворота горы Уженю и Шатый улетит под землю".
Ездишь ты на темно-мухортом коне.
Спишь на постели из черных бобров…
"Это он восхваляет Эрлика. Сейчас начнет упрашивать".
Шаман крутился волчком, ухал, словно пугал кого-то. Потом он остановился возле кровати и прерывающимся голосом сообщил:
- У Эрлика сдох лучший конь. Бог взамен этого коня сначала облюбовал того, кто увел народ в долину Голубых Ветров, но потом ты больше приглянулся ему. Не знаю, упрошу ли. Шибко тяжело. Наверно, возьмет тебя сердитый Эрлик и сделает конем.
Больной в отчаянии открыл глаза. Ему показалось, что старые лиственницы склонились над аилом и шепчут сотнями голосов: "Эрлик съест. Эрлик съест…"
Он силился уверить себя, что это в кедраче ветер шелестит лохматыми вершинами деревьев.
Опять полился знакомый голос, утешая:
- Шибко сердитый Эрлик сегодня: так стучал лошадиными копытами, что железный аил его дрожал. Черный остров два раза в Черное озеро погружался… Гнев Эрлика сыпался на меня потоками искр. Ты, наверно, в это время слышал грозу? От ресниц моих не осталось ни одного волоска. Из опаленных глаз моих лились густые, словно кровь, слезы.
Вздохнув облегченно, кам слизнул пену с губ.
- Еле умолил. Согласился Эрлик взять не тебя, а отступника от старины, изменника сеоку Мундус, того, кто увел народ в долину Голубых Ветров, того поганого человека, который носит шубу с волчьим воротником и рысью шапку с малиновой кистью.
Больной слегка приподнялся. Он понял, что кам говорит о Борлае Токушеве.
Шатый согнул руки так, что казалось - держал невидимое ружье:
- Пук - и только. Не будет изменника.
Наклонился к больному, обнадеживающе посмотрел в глаза:
- Никогда не будешь хворать.
Анытпас впервые почувствовал с особенной остротой, как ему хочется жить. Теперь у него и аил свой, и жена есть, еще немного - и свои кони будут. Большой Человек такой добрый, такой заботливый! Сам кам Шатый говорит, что видел на небе зародыши скота, который будет принадлежать ему, Анытпасу Чичанову.
- Не хочу умирать… Сделаю все.
Старики-прислужники подбежали к шаману, неся ему тажуур с водкой и большие куски горячей конины.
5
Дикий ветер гнал по земле клубы жесткого, старого снега, смешивал со свежим и, высоко подбрасывая, крутил белые вихри. Ветер пошатывал Ярманку, закрывавшего лицо рукавом шубы и пробиравшегося к богатой усадьбе.
"Если Анытпас дома, то спит на кровати. А Яманай добавляет дров в костер, кипятит чай. Ей, наверно, нравится пить чай одной, когда спит нелюбимый, постылый".
Ярманка не мог даже мысленно произнести слово "муж". Он приподнял руку, чтобы посмотреть вперед, но ветер бросил ему в глаза целые пригоршни снега.
"Раздурилась непогода!.. А утро было такое тихое… Но буран мне поможет! - думал он. - Никто нас не увидит, не услышит. Собаки попрятались".
Он ясно представил себе, как откроет двери чужого аила. Яманай увидит знакомое лицо и сразу же бросится навстречу. От неожиданной радости по щекам ее потекут слезы.
Ярманка стукнулся лбом о что-то шершавое, откинул руку. Перед ним - знакомая старая лиственница. Слева - берег реки.
"А-а, теперь знаю, куда я пришел! Немножко вправо и вперед".
Он согнулся, закрыл лицо ладонью и пошел против ветра.
Смеркалось. Снег казался серым.
"Я помогу ей научиться читать книги. Учиться вместе будем. Заведующий говорил, что мало женщин в школе. На одну прибавится… У нее родится ребенок. Мальчик или девочка? Все равно. С моими глазами и бровями, с ее щеками и носом".
Вот и аилы. Кажется, аил Анытпаса крайний? Что это? Не видно искр, не пахнет дымом. С восточной стороны - сугроб.
Ярманка начал ногами отгребать снег, чтобы открыть дверь. "По холодному очагу, по вещам узнаю, что с ней случилось".
Аил был пуст. В нем остался только железный треножник, когда-то поддерживавший казан над костром, и Ярманка подумал, что Яманай с мужем живут теперь в усадьбе. Наверно, беда загнала их туда. А может, сила. Или хозяйская хитрость заманила в капкан.
Он выбежал из аила и направился к усадьбе Сапога.
6
Ночью глухо стонали горы.
Яманай металась по освещенной комнате, то закрывала глаза, то затыкала уши. Ей казалось, что за дверями злобно выла голодная волчья стая, а по закрытым ставням кто-то с огромной силой бил камнями. Звери разъяренно царапали пол, зубами рвали щепы от дверей. Сейчас они ворвутся сюда, а у нее нет ничего, кроме тупого ножа.
Она вздрагивала и крепко сжимала руками челюсти, чтобы не стучали зубы.
Иногда она бросалась к больному, вытянувшемуся на железной кровати, хотела спросить, зачем их перевели в чужой теплый дом, где не мудрено задохнуться, но Анытпас лежал без движения, закрыв глаза, и только на груди его тихонько приподымалась шуба.
- Почему вдруг такая милость? - вслух спрашивала себя. - До камлания полгода ни одного куска мяса не видела, а теперь хозяин каждый день присылает по бараньей лопатке.
Всякий раз, принимая мясо из рук старой алтайки, гнусавившей: "У Большого Человека о вас день и ночь заботы, болезнь твоего мужа сердце его тревожит", - Яманай чувствовала, что у нее дух захватывало от непонятного страха.
Она прикорнула в уголке, положила обе руки под голову, стиснула зубы и крепко закрыла глаза.
"Говорят: кто сначала подарит, тот после обдерет".
Гром на крыше все сильнее и сильнее. Казалось, горы поднялись и валятся на дом. Теперь бы убежать в аил: там и одной не так страшно, как здесь.
Вдруг - чьи-то шаги. Яманай проворно вскочила и, отвернувшись в угол, прижалась к стенам.
Постукивая обмерзшими кисами, вошла старая алтайка с тощими седыми космами, выбившимися из-под продымленной и засаленной шапки.
- Пойдем со мной, краса голубых долин. Большой Человек тебя зовет.
Старуха принесла с собой свежий запах снега, всегда ощущаемый в аилах во время вихревых буранов. Яманай почувствовала в душе минутное спокойствие и смело двинулась за старухой, размышляя:
"Он - голова сеока Мундус, потому и заботливый".
Перешагнув порог, она смиренно начала:
- В аил нас, назад… Здесь шибко стра…
Она не договорила. К ней приближался пьяный Сапог с нехорошей усмешкой на мокрых губах. Полы расстегнутой шубы волочились.
Сердце Яманай облилось холодом.
"Он отцом родным считается… Ему нельзя так смотреть на женщин своего сеока", - пронеслось в ее сознании.
Старуха, ехидно ухмыльнувшись, погасила лампу и юркнула в сени.
Сильнее застучал ветер тесовыми ставнями, задребезжали стекла.
В трубе тонко заголосила волчья стая. Яманай замерла от страха.
Цепкие пальцы схватили ее за грудь, затрещал новый плис чегедека, треснули костяные пуговицы, посыпались бусы и серебряные монеты…