Всё ещё держа в руках тяжеленную пищаль, Артемий пробрался через тела распростёртых во сне людей, прошёл через одну, другую маленькую дверь и едва не заблудился в лабиринте низких тёмных хором, освещаемых лишь синими неяркими огоньками лампад.
Но чуть шевельнулся спёртый воздух, слегка поколебал пламя лампад, и Артемий решил идти навстречу этому дуновению. Чутьё не обмануло его, и скоро он выбрался на высокое крыльцо и попал в обширный, ещё почти пустой двор, где уже суетились челядинцы, готовясь к охоте.
Морозный воздух сразу прогнал сон, полная луна открыла перед Артемием огромное пространство царского двора-поместья, и он спустился по ступенькам на чистый, только ночью выпавший снег.
Пригоршня снега и вовсе сдула с его лица последние остатки сна, и он пошёл по направлению к конюшням, где уже виднелся свет факелов, слышалось ржание и негромкие окрики конюхов.
Было ещё совсем рано, но кое-кто из охотников вышел во двор, как и Артемий, чтобы заранее достать себе лошадь для охоты. Поговорив с конюхами, Артемий выбрал себе караковую лошадку, которая сразу понравилась ему и своим смиренным видом, и ласковым ржанием, и небогатой сбруей, уже надетой на неё.
Рядом с этой лошадкой конюхи снаряжали рослого гнедого коня, убирая его богатой упряжью с серебряными стременами и волной страусовых перьев над головой.
- Красавец, - подошёл к конюху Артемий.
- Да уж, наша царевна любит хороших лошадей, - согласился тот, продолжая своё дело.
- Царевна?
- Госпожа Аннушка, царёва дочка, - охотно откликнулся конюх.
В этот ранний час ему хотелось поговорить, и Артемий продолжал выспрашивать о царевне. При дворе ему ещё не приходилось бывать, и он представлял себе царицу и царевен существами не из здешнего мира.
- Пойди, боярин, - напутствовал его седой конюх, - подкрепись перед охотой. Это только собак кормить не велено, а ты, чай...
Едва Артемий услышал про еду, как сразу в желудке, пустом со вчерашнего вечера, заурчало.
Он едва нашёл низенькую огромную залу, где уже расставлено было для охотников нехитрое угощение - меды, квасы, расстегаи, жирные кулебяки, куски свиного и говяжьего мяса, орехи, брага. За столом уже сидели с полсотни охотников и вовсю уплетали царское угощение. Артемий присел сбоку и тоже принялся за еду. Он оглядывал длинный, накрытый клетчатой скатертью стол и нигде не видел ни одного знакомого лица: спали ещё, верно, и опекун его, и сыновья - одногодки Артемия.
Он снова вышел в уже заполненный народом обширный двор и кинулся к своей караковой лошадке - боялся, что кто-нибудь приглядит его смирную животину, и тогда придётся в царских конюшнях снова выбирать себе лошадь.
Артемий вывел своего скакуна во двор, одним махом взобрался в седло и гордо оглядывал суматоху, царящую во время сборов.
Из низенькой собачни егеря выводили борзых на сворках, хлестали арапниками по худым выгнутым спинам, чтобы не грызлись без времени; во дворе стояли осёдланные лошади, ожидая седоков, а к высокому крыльцу подъехала тяжёлая колымага, запряжённая шестериком, вся в серебре и богатом уборе, и скоро на крыльцо выплыла и сама царица Прасковья. Артемий едва разглядел её лицо, полное, белое, ухоженное, под высокой шапкой из соболя, и всю её фигуру, закутанную в меха. Она величественно спустилась с крыльца, поддерживаемая слугами, и долго усаживалась в колымагу. Прыгнули к ней две её дочери - Катерина и Прасковья, тоже закутанные так, что лиц почти не было видно.
Наконец подвели к крыльцу и гнедого коня, которого приметил в конюшне Артемий. Стремительно взлетела в седло средняя дочь Прасковьи, Анна, - высокая, сильная и даже в меховом наряде стройная. "Ишь ты, - мелькнуло в голове Артемия, - сразу видать, охотница..."
И во всё время охоты он старался если и не быть поблизости от царственной всадницы, то хотя бы не выпускать её из виду. Ему нравилось и как сидела она в седле, словно влитая, укрыв своей бархатной накидкой даже круп коня, и как скакала, ни разу не прибегая к арапнику, и не двигалась в седле, только пригибалась под ветками опушённых инеем деревьев. "Лихо", - думалось Артемию.
И сам он тоже старался не отстать от царевны, держался в седле весело и спокойно - недаром его уже записали в драгунский полк. Удерживал рядом с собой тяжёлую пищаль. Он и не заметил, было ли у царевны Анны с собой ружьё на седле, как вдруг увидел, что она на всём скаку прицелилась и пальнула в высоко взмывшую ворону. Комок окровавленных перьев свалился прямо к его ногам. Он круто остановил свою караковую лошадку и едва собрался поднять добычу, как послышался глубокий сильный голос:
- Сам подстрели, сам и подбери...
Он поднял голову и увидел совсем близко от себя Анну, гордо и торжественно восседающую на своём рослом гнедом коне.
- Я так не смогу, - ответил он спроста.
- А что, хорошо стреляю? - насмешливо спросил тот же сильный низкий голос.
Он всмотрелся в её смуглое, со следами рябин, разгорячённое лицо и восхищённо произнёс:
- Не то слово! Не всякий так сумеет, да на скаку, да по такой мишени...
- То-то, - удовлетворённо сказала Анна, - я ещё и не так могу!
- Такого стрелка поискать, - опять восторженно проговорил Артемий и смутился: пошлый комплимент, но от всего сердца...
- А ты где стоишь? - спросила она своим сильным, слегка грубоватым голосом.
- Определили на опушке, под тем дубом, - махнул он рукой в сторону высокого, покрытого инеем, словно опушённого мехом, дерева.
- А ты айда со мной, - махнула и она рукой.
- Не велено, - улыбнулся он. - Охота - дисциплина надобна...
- Дисциплина, - передразнила она его. - Я велю, разве мало?
- Подчиняюсь старшему по службе, - рассмеялся он и перебросил пищаль с руки на руку.
- Что ж, служишь, что ли? - опять посерьёзнела она.
- А то! Скоро вот в поход. В драгунский записан, впредь солдат буду, коли не наживу чинов...
- Ладно, - засмеялась она таким низким грудным голосом, что он похолодел. - Служи да чинов наживай, неволить не стану...
Она туго натянула поводья, вздыбила коня и, повернувшись, поскакала прочь, опять, как и раньше, сидя в седле будто влитая: казалось, конь и она составляют одно целое.
- Век бы тобой любовался! - вдруг крикнул он.
И поперхнулся. Что, если услышит, что, если кто-нибудь рядом? Царская дочь, а он такое... Но она не услышала. Скакала прочь, поднимая за собой целое облако пушистой снежной пыли.
Он всё смотрел ей вслед. Девчонка ведь, лет четырнадцать, не более, а вот поди ж ты - всколыхнула его сердце так, что не удержался да такое крикнул...
Весь день он больше не видел её, но и стоя на опушке под своим определённым ему дубом, и выскакивая перед мелькавшим комочком зайца, и замирая сердцем перед диким кабаном, несущимся прямо на него, Артемий всё не забывал её серьёзные яркие карие глаза, её ладную посадку на коне, её дерзкую пальбу по воронам и крохотный окровавленный комок прямо перед ним, у ног его караковой кобылки. И так хорошо и ладно было на его душе, что и пасмурный морозный день стал солнечным и светлым, и вековые деревья, опушённые инеем, были будто старые великаны, смягчённые и подсвеченные отблесками от снега, сверкавшего на неярком солнце.
Он последним подъехал к огромной лесной поляне, где расположились на отдых и обед охотники. Сутолока и кутерьма придали ей невообразимый вид. Красно-кровавые ковры, постеленные у большого шатра с царским гербом, наваленные прямо на снег пуховики, прикрытые сияющими полосами бархата, большой стол, сооружённый на снегу из досок и накрытый клетчатыми скатертями, - всё это сообщало лесной поляне странный неземной оттенок.
В громадных креслах сидели перед столом на снегу царица Прасковья, закутанная во множество шуб и пуховых платков, царевны Катерина и Прасковья. Артемий только кинул взгляд на царевен и поразился несходству их с Анной. Та, стройная, высокая, смуглая, оживлённо-весёлая, но неулыбчивая, с раскрасневшимися от мороза щеками и ярким сизо-красным ртом, едва накрытая собольей шапочкой и меховой накидкой, то бродила среди охотников, то подходила к огромному костру, на котором поворачивался на вертеле большой лось, подстреленный ею, то мелькала среди стройных берёзок, то окликала какую-либо собаку и поглаживала её по острой морде.
Катерина и Прасковья сиднем сидели возле матери, а кресло Анны пустовало. Катерина, пятнадцатилетняя хохотушка, бойко переговаривалась с придворными и заливалась резким, пронзительным смехом, а Параша всё морщилась от холода, дула на посиневшие пальцы, вытаскивая их из больших меховых рукавиц, и капризно поглядывала на мать.