Неожиданно табличка и лицо осужденного скрылись от моего взгляда: солнце вдруг зашло и наступила такая непроглядная темнота, что с трудом можно было различить очертания стоявших совсем рядом людей. В наступившем затмении смолкли птицы притихли люди, слышны были лишь стук костей, которые игроки бросали на щит, да прерывистое дыхание казненных.
В предыдущем письме, Туллия, я писал тебе наполовину всерьез, что собираюсь покинуть Александрию и пуститься на поиски иудейского царя, и вот он – передо мной, распятый на одном из холмов у ворот Иерусалима, и все еще при дыхании. И тогда мне стал понятен смысл прочитанных слов, а при виде тернового венца на его голове не осталось никаких сомнений в том, что я нашел того, кого искал, человека, рождение которого было, предсказано соединением Сатурна и Юпитера под знаком Рыб, иудейского царя, который, согласно Писаниям, пришел править миром. Мне нелегко объяснить, почему и как я понял это со всей очевидностью; возможно, ощущение тревоги, которое я испытывал с первых же часов этого дня, подготовило меня к столь необычной встрече.
Наступившая темнота послужила мне облегчением, поскольку скрыла от меня его агонию во всем ее ужасе. Тем не менее я успел заметить, что он был сложен на римский манер, поэтому выглядел куда более жалким, чем двое его товарищей по несчастью – крепких мужчин, судя по внешнему виду, до этого промышлявших с помощью топора и веревки.
Когда небо стемнело, природа и люди какое-то время молчали. Затем стали раздаваться исполненные беспокойства и ужаса крики. Я также успел подметить, что центурион растерянно поглядывал на небо. Мои глаза привыкли к темноте, и я уже мог различать очертания окружавшего нас пейзажа и лица стоявших неподалеку людей. Толпой овладевала паника, и тогда вперед вышли несколько важных особ, судя по их головным уборам, членов синедриона, и несколько скриб в одеяниях со впечатляющими своей пышностью полами. С явным желанием привести толпу в возбуждение, они принялись выкрикивать оскорбления в адрес распятого, требуя, чтобы он доказал, что действительно является царем и сам сошел с креста, и еще много обидных слов, повторяя, видимо, то, что распятый некогда обещал толпе.
Таким образом они пытались привлечь толпу на свою сторону, и нашлись такие, что стали вслед за ними выкрикивать ругательства в адрес несчастного. Однако немало было и тех, кто хранил упорное молчание, словно решив скрыть свои подлинные чувства. Судя по лицам и одежде, толпа состояла в основном из людей, занимавших скромное положение, здесь было немало крестьян, пришедших в Иерусалим на праздник Пасхи. Мне показалось, что в глубине сердца они испытывают глубокое сострадание к своему распятому царю, хотя и не выказывают его, опасаясь легионеров и собственных правителей. Многие женщины плакали, скрыв лица за тканями.
Услышав крики, осужденный с трудом приподнял не слушавшуюся его голову и выпрямился, опираясь о брус, к которому были пригвождены его ноги. Он был распят с согнутыми в коленях ногами, дабы не смог слишком быстро умереть от удушья. Он с большим усилием глотнул воздух, а по его окровавленному телу пробежали судороги. Затем открыл померкшие глаза и осмотрелся вокруг так, словно что-то искал. Однако ничего не ответил на оскорбления; он использовал остатки сил, чтобы выносить страдания собственного тела.
Двое других сохранили еще достаточно энергии. Тот, что был слева, воспользовался всеобщим возбуждением, чтобы скорчить людям несколько гримас, а затем, повернув голову к тому, которого окрестили царем, присоединился к долетавшим снизу оскорблениям.
– Разве ты не Сын Божий? Спасись же сам и спаси нас вместе с собой!
Однако тот, что был справа, ответил ему, выступив в защиту царя:
– Мы страдаем, справедливо расплачиваясь за свои деяния, а он не сделал ровно ничего плохого!
И смиренным, исполненным грусти голосом он обратился к царю:
– Иисус, вспомни обо мне, когда пребудешь в царствии своем!
И он еще говорил о царствии, находясь в подобном положении и так близко от смерти! Если бы я остался прежним, подобная верность всего лишь искренне рассмешила бы меня; однако теперь у меня не возникло никакого желания смеяться. Их разговор был слишком уж мрачным. Мое удивление возросло, когда царь иудеев, выбиваясь из последних сил, повернул к своему спутнику по несчастью голову и сдавленным голосом попытался его утешить:
– Правду говорю тебе – сегодня ты будешь вместе со мной в раю.
Я не смог уловить смысла этих слов. Мимо меня прошел один из скриб, он подозрительно всматривался в толпу. Я загородил ему путь, желая расспросить о происходящем.
– Что имел в виду ваш царь, говоря о рае? Почему его распяли, если он не сделал ничего плохого?
У доктора права вырвался насмешливый хохот.
– Сразу видно, что ты не из Иерусалима! – ответил он. – Не станешь же ты верить словам разбойника больше, чем старейшинам и римскому правителю, приговорившим его к смерти? Он считал себя царем иудеев и тем самым совершил святотатство! Даже находясь на кресте, он хулит Бога, говоря о рае!
И он плотнее укутался в свои одеяния, чтобы его полы случайно не задели моей одежды. Это движение показалось мне оскорбительным.
– Я еще во всем этом разберусь! – воскликнул я.
Он бросил на меня угрожающий взгляд.
– Не лезь не в свои дела! – предупредил он. – Ты, похоже, не принадлежишь к числу его последователей. Он совратил немало людей, но теперь уже не сможет никого сбить с пути истинного. И не жалей его: он возбуждал толпы и подстрекал их к волнениям, он еще хуже, чем те двое, рядом с ним.
Мое сострадание к приговоренным переросло в ярость; я оттолкнул скрибу и, позабыв о своем положении и своем осле, подошел к центуриону, обратившись к нему на латинском языке, чтобы мои слова прозвучали весомее.
– Я – римский гражданин, а этот иудей угрожает мне!
Центурион, бросив на меня беглый взгляд, измученно вздохнул и принялся воинственным шагом расхаживать у края толпы время от времени отодвигая ее, чтобы расчистить место у подножия крестов. Затем, в доказательство своей образованности, он приветствовал меня на латыни, но сразу же перешел на греческий.
– Спокойствие, брат! Если ты действительно римский гражданин, твоей гордыни не пристало пускаться в ссору с иудеями, особенно перед субботой.
Затем он крикнул, обернувшись к толпе:
– Давайте! Давайте! Расходитесь по домам! На сегодня хватит болтовни и чудес! Возвращайтесь домой есть своего жареного ягненка, и да станет вам какая-то кость поперек горла!
Из этого я понял, что в толпе находились люди, действительно ждавшие чуда, быть может того, чтобы их царь сам спустился с креста? Они молча стояли в стороне от других, побаиваясь своих священников и скриб. Кое-кто прислушался к словам центуриона и направился к городу, путь к которому немного освободился.
Безо всякого почтения подтолкнув меня локтем, центурион пригласил меня следовать за ним:
– Пойдем, отдохнешь немного в моем обществе! Я здесь на службе, но эта история не имеет к нам никакого отношения. Иудеи всегда убивали своих пророков! И если им захотелось распять своего царя при помощи римлян, то не нам им это запрещать.
Я проследовал за ним и оказался с другой стороны крестов. На земле лежала одежда осужденных, разложенная солдатами по кучкам. Центурион поднял с земли флягу и протянул ее мне. Чтобы ничем его не обидеть, я отпил глоток терпкого вина, которое раздают легионерам. Он тоже выпил и с отрыжкой произнес:
– Выпьем еще, это самое лучшее, что нам осталось! К счастью, мое патрулирование заканчивается с наступлением темноты! Приближается шабат, а иудеи не привыкли оставлять трупы на кресте на ночь. Весь Иерусалим – это кубло шипящих змей, – продолжал он, – Чем больше я узнаю жителей этой страны, тем больше убеждаюсь, что лучшие среди них – это мертвые. Поэтому совсем неплохо, если накануне своего праздника они смогут посмотреть на останки, прибитые гвоздями к доскам. Только вот этот ни в чем не виновен, он – пророк!
Небо по-прежнему оставалось темным. Иногда оно отсвечивало красноватым светом и вновь погружалось во мрак. Удушающий воздух затруднял дыхание.
– Похоже, пустынный ветер поднял песчаную бурю к востоку отсюда, – задрав голову, сказал центурион – Только мне еще не приходилось видеть такой темной тучи! Был бы я иудеем, решил бы, что солнце скрыло свой лик, а небо оплакивает смерть Сына Божьего, поскольку Иисус называл себя таковым и утверждал, что именно поэтому ему придется вынести столь ужасную смерть.
Обращался он ко мне без чрезмерного уважения и, пользуясь тем, что мы были слегка освещены, внимательно следил за реакцией на моем лице, пытаясь составить обо мне представление. Он хотел было рассмеяться, но смех застыл у него на устах, и он еще раз посмотрел на небо.
– Даже животных сегодня захлестнуло волнение – продолжил он – Собак и лисиц охватило безумие, и они бежали высоко в горы, а верблюды целый день топтались у ворот, ни за что не желая: входить в них. Для города это плохой день.
– Это плохой день для всего человечества – добавил я, и сердце мое сжалось от тяжелого предчувствия.
Центурион вздрогнул, взмахнул рукой, словно желая оградить себя от этих слов, и сказал в собственную защиту:
– Это дело только иудеев, оно никак не касается римлян. Прокуратор отказался его судить и хотел было отпустить на свободу, но местные жители в один голос кричали: "Распни его! Распни!". Синедрион пригрозил обратиться к самому императору, обвиняя прокуратора в укрывательстве подстрекателя. Тогда тот омыл себе руки, дабы очиститься от невинной крови, а иудеи поклялись в том, что они сами и весь их род несут ответственность за пролитую кровь пророка.