Князь Иван, разумеется, не позволял себе ничего такого, что могло бы выйти за рамки обычных светских развлечений, так как был добрым православным христианином и верным супругом, несмотря на холодные отношения, царящие в его семье. Он давно уже подозревал, что жена, которую он искренне любил, вышла за него вовсе не по любви и даже не по расчету, потому что сама была не бедна, но лишь ради поддержания династических связей. Анна, урожденная княжна Чарторыйская, а ныне княгиня Ольшанская, любила в ранней юности совсем другого, незнатного молодого человека, но замуж вышла за князя Ивана, потому что это была "подходящая партия" - ее супруг носил древнее имя и был породнен с королевской семьей. То, что он был, наивен, как ребенок и слегка чудаковат в своем странном пристрастии к древнему оружию и рыцарским традициям, ее нисколько не смущало. Она быстро взяла бразды правления в свои руки, родила двух детей, превратила Ольшанский замок в чопорный, холодный дом, и завела в нем такие порядки, что князь Иван стал уезжать из собственного замка по разным настоящим и вымышленным делам все чаще и чаще, что Анну вполне устраивало.
Иван очень любил Федора, который приходился ему двоюродным братом, ценил его ум, восхищался его организаторскими способностями и потому стремился проводить с ним как можно больше времени, тем более, что Федор радушно приглашал его к себе, втайне про себя полагая, что для всех их общих дел будет гораздо безопаснее, если Иван будет под его присмотром.
Обычно они коротали вечера в многочасовых беседах об окружающем мире, о жизни, о Боге и часто после этих бесед Иван еще сам очень много думал об этих великих и вечных вещах, или шел к другому своему кумиру - вещему старцу Ионе, который, ввиду частого пребывания в замке Горваль вместе со своим патроном, уже имел тут свою полукомнату-полукелью, где постоянно молился перед маленькой иконкой при зажженных лучинках.
Но в этот приезд все получилось иначе.
Федор был полностью увлечен юной княжной, и у него ни на что больше не оставалось времени.
Старец Иона еще в пути расхворался, и весь месяц плохо себя чувствовал, запаривал различные травки, много кашлял и мало говорил. Когда князь Иван приходил к нему, а он делал это ежедневно, Иона так жалобно смотрел на него своими огромными, как у святых на старых иконах, глазами, и так сокрушенно вздыхал, будто с непонятным скрытым упреком, что князю становилось не по себе.
От всего этого на душе Ивана накопилась странная тоскливая тяжесть, и он решил поговорить с Федором, для чего нарочно с утра расспросил его о намерениях на день, потом следил, как все складывается и, наконец, улучив минуту после обеда, когда Федор был один в Бронной зале, явился к нему.
- Рад тебя видеть, дорогой братец! - Как всегда бодро и весело воскликнул Федор при виде длинного и худого лица Ивана, на котором сквозь вялую улыбку проступали печаль и уныние. - Ты чего это так пригорюнился?
- Ах, Феденька, не спрашивай, что-то в последнее время меня одолевают невеселые мысли…
Федор вскочил с места, бросился навстречу брату и попытался обнять его за плечо, что было нелегко, потому что Иван был намного выше ростом.
- А давай-ка, мы их возьмем, да и развеем по ветру, а? Давай, вместо них наберем полную голову веселых, а? Ну-ка, быстро выкладывай, что тебя гложет!
- Понимаешь, Феденька, я немного беспокоюсь… Мы с тобой давно уже не говорили о… ну… - Ольшанский оглянулся и понизил голос, - о наших делах.
- Ах, вот оно что! Спешу тебя обрадовать, Иван! Наши дела идут превосходно. Нет, ну не то, чтобы превосходно, но, в общем - хорошо. То есть, я хочу сказать - нормально. Я тебе сейчас все объясню. Видишь ли, мы должны запастись терпением. Король совсем недавно вернулся в Литву, и сейм обрушил на него массу всяких дел. Мне кажется, политика нашего княжества как внешняя, так и внутренняя окончательно еще не определилась. Надо месяц-другой выждать. Посмотрим, как король будет относиться к православным вельможам - к тебе, ко мне, к Олельковичу… И если что-нибудь будет не так - начнем действовать!
- А как? Как мы будем действовать? В прошлый раз ты что-то говорил о Москве…
- Это синица в кулаке, Иван! Она у нас всегда есть и никуда не улетит! Послушай меня, брат, ни о чем не тревожься… Всему свое время! А пока - веселись, развлекайся! О! Хочешь, давай совершим небольшое путешествие?
- С тобой? - обрадовался Ольшанский.
- Со мной и не только! Я намерен совершить прогулку в Кобрин.
- В Кобрин?
- Ну да! Надо же проводить нашу старую тетушку и Анну домой, чтобы вдруг с ними еще чего-нибудь не приключилось! Они будто бы везут какие-то ценности! Я, конечно, возьму своих придворных и с десяток вооруженных людей для охраны, но такой доблестный воин, как ты, стал бы украшением нашей компании! Тетушка и Анна очень тебя любят!
- Нет, Феденька, спасибо, - огорченно опустил голову Иван. - Я понимаю, ты влюблен, да и как можно не влюбиться в такую красавицу… Тебе сейчас не до меня…
- Дорогой брат, признаюсь тебе - я действительно влюблен и у меня по отношению к Анне очень серьезные намерения… Но об этом пока никто кроме тебя не знает. Понимаешь, я не хочу, чтобы сейчас, когда она получила это наследство… У меня есть надежда, что она со временем меня полюбит, по крайней мере, я сделаю все для этого, и тогда… Только тогда я предложу ей руку и сердце и скажу, что мне не нужен ее… Что мне не нужно ничего, кроме ее любви!
- Да-да, я все понимаю! Конечно, поезжай - нельзя же их оставлять одних - дорога не близкая… А я… Я, пожалуй, вернусь в Ольшаны и буду там ждать от тебя весточки… А ты уж меня не забывай, Феденька, ладно?
- Ну что ты! - обнял брата Федор. - Ты же знаешь, как я тебя люблю и ценю! Вот мои планы: из Кобрина я поеду в Вильно - давно там не был, - узнаю все новости, быть может, даже испрошу аудиенцию у его величества и если мне удастся побеседовать с королем, думаю, все окончательно прояснится - я имею в виду планы и замыслы, о которых мы говорили. Я немедленно сообщу тебе, мы снова встретимся и все обсудим!
- Хорошо, Феденька, я буду ждать! Береги себя!
- Ты тоже! И умоляю тебя Иван - не ищи в пути никаких приключений, слышишь?
- Феденька, - виновато сказал князь Ольшанский, - клянусь тебе, я никогда их не ищу! Это они меня почему-то всегда находят!
… Спустя два дня из ворот замка Горваль ровно в полдень под хриплое механическое кукарекание железных петушков на флюгерах высоких башенных шпилей, под звон бубенчиков на ярко разукрашенных санях, под веселое завывание дудок и грохот бубнов уже давно гостящих в замке бродячих музыкантов, из ворот замка Горваль вытекла пестрая разноцветная река, состоящая из санных, конных и пеших его обитателей.
Пешие в основном были провожающие хозяев слуги, воины охраны, да горвальские боброловы, пришедшие поглазеть на красочное зрелище, а санные и конные отъезжающие, миновав подъемный мост над рвом, разделились на три неравные группы и стали медленно разъезжаться в разные стороны.
Князь Иван Ольшанский с воинами, оруженосцем - все верхом - и простуженный старик Иона в теплой санной кибитке, весь укутанный шкурами, двинулись на север, направляясь в сторону своих Ольшан.
Самая большая группа, в которую входили пять саней и кибиток в сопровождении вооруженной охраны - князь Федор Бельский, княгиня Ульяна и княжна Анна Кобринские - свернули на запад, взяв направление к польской границе недалеко от которой и лежало кобринское княжество.
И, наконец, самая малочисленная, но самая шумная и веселая группа бродячих музыкантов-лицедеев, радуясь удаче и восхваляя щедрость князя Федора, в сопровождении местных жителей двинулась прямо в деревню Горваль, где намеревалась задержаться еще на пару дней, чтобы позабавить горвальских боброловов своим озорным искусством и весело потратить княжеские золотые в единственном кабачке этого бобрового царства.
В то время, когда веселая и шумная толпа заполнила неширокую центральную площадь, с противоположной стороны в деревню въехал одинокий всадник. Он был одет в теплый костюм из самого лучшего и дорогого сорта бобрового меха, а голову его полностью покрывал такой же меховой капюшон.
Добравшись до центральной площади всадник въехал в толпу веселых артистов и стал пробираться сквозь нее, время от времени стегая коня нагайкой. Лицедеи-музыканты по своей обычной привычке стали весело приставать к проезжему, громко дудеть в дудки, бить в бубны и корчить ему веселые рожи, но чем больше они пытались развеселить всадника, тем больше он раздражался, пока, наконец, выведенный из терпения, яростно размахнулся нагайкой и веселый мальчишка в шутовском колпаке вскрикнул от боли, и покатился по снегу, хватаясь руками за рассеченное до крови лицо.
От резкого удара нагайкой капюшон откинулся с головы всадника, и тогда все увидели, что это молодая девушка.
Местные жители мгновенно узнали ее, расступились, срывая с головы шапки и кланяясь.
Они растолкали удивленных артистов, освобождая проезд, и Марья, ни на кого не глядя, пустилась в галоп, быстро исчезнув за поворотом.
Она миновала еще несколько уличек, выехала на окраину и направилась к родному дому, одиноко стоявшему вдали у самого леса.
Прорубленная когда-то в этом лесу широкая просека до самого горизонта уже начала зарастать молодыми елочками.
А на широкой лавке у ворот, в шубе из такого же, как у дочери, дорогого бобрового меха сидел и, пожевывая свою вечную травинку, глядел куда-то в самый конец просеки, королевский бобровник Никифор Любич.
… - Как я рад тебя видеть, доченька, - Никифор ласково обнял дочь, когда они вошли в горницу. - Ты прекрасно выглядишь, моя красавица!