* * *
Алексей ткнулся лицом в снег, кожу обожгло и засаднило. Он поднял голову, но вместо матерого увидел перед собой оскаленную пасть немецкой овчарки из лагерного конвоя. Доли секунды пёс смотрел на пленного, потом метнулся серой пружиной. Алексей крутанулся волчком. Пёс пролетел мимо, но, едва коснувшись земли, развернулся и снова бросился на него. Алексей сумел ногами перекинуть его над собой. Ударившись плашмя о землю, собака не заскулила, а тут же вскочила и попыталась схватить его за горло. Ухо опалило жаркое дыхание. Закрываясь одной рукой, другой Алексей ударил псину локтем в челюсть. Но вымуштрованная собака умудрилась схватить воротник лагерной робы и стала теребить его, мотая заключённого из стороны в сторону. Пена полетела во все стороны. Алексей левой рукой схватил овчарку за загривок, последним, но мощным усилием оторвал её на мгновение от себя. Та оскалилась для новой атаки. Правая рука заключённого вошла в пасть, впиваясь ногтями во влажный и скользкий собачий язык. Рычание тут же захлебнулось.
Охранники концлагеря растерялись – впервые на их веку Альба с кем-то не справилась! И с кем – первостатейным доходягой! Первым пришёл в себя унтер-офицер. Он заорал:
– Шальке, свинячий сын! Делай же что-нибудь!
Окликнутый солдат кинулся к катающемуся клубку. Овчарка из последних сил рвала задними лапами штаны полосатой робы, а заключённый, перемазанный кровью и грязью, как непобеждённый волк, старался вцепиться зубами в шею, ища яремную вену. Сквозь грязь на куртке мелькнула красная мишень "склонного к побегам". Тощий Шальке нелепо пытался схватить и оттащить Алексея. К ним кинулся ефрейтор с собачьим поводком в руке. Унтер-офицер взвыл от этой нелепой картины и заорал проводнику собаки:
– Кауфман, стреляй, недоносок!
Кауфман беспомощно водил дулом винтовки, не осмеливаясь нажать на курок.
– Не могу, герр офицер, жалко Альбу! Мы с ней уже второй год, – оправдывался ефрейтор.
– Кретин! Боже, почему Ты окружаешь меня идиотами?! – в бессильной ярости офицер задал небу вопрос.
Пока человек и собака рвали друг друга на части, другие охранники, не обращая внимания на эту схватку, поставили у обочины на колени ещё четверых беглецов.
Серые безвольные лица были пусты, как оловянные миски. Глаза потухли, скулы и носы заострились. Даже лёгкий ветерок побрезговал играть с волосами, похожими на сгнившую паклю.
За спинами заключённых быстро выстроилась шеренга лагерной охраны. Толстый капрал, явно получая от процедуры удовольствие, взмахнул рукой и встал на цыпочки. Конвой вскинул ружья. Рука упала вниз, раздался сухой залп.
Унтер-офицер, видя никчёмность своих солдат, дёрнул из поясной кобуры уставной вальтер. В этот момент Шальке ударил заключённого сапогом в живот, и тот отлетел от Альбы. Кауфман кинулся к собаке, а рядовой вскинул свою винтовку, но его остановил унтер-офицер.
– Отставить, Шальке! Это организатор побега. Завтра утром вздёрнем его на плацу. Синий язык повешенного – лучшее назидание противникам воле Рейха!
Вымещая свою бестолковость и страх, кто-то из охранников несколько раз врезал Алексею сапогом по печени. Потом его брезгливо схватили за ворот робы и поволокли к машине. Тёмная кровь из разодранной руки почти сливалась с чёрной придорожной жижей.
Крохами ускользающего сознания он удивился чистым сапогам одного из охранников. Потом неожиданно возникли розовые облака на выцветшем зимнем небе. Короткий полет и удар спиной о доски кузова, который разом выбил из Алексея сознание.
Грузовик лагерной охраны рычал и фыркал что есть мочи. Его кидало из стороны в сторону по скользкой дороге. Это даже была не дорога, а всего лишь направление движения.
Солдаты ругали проклятые югославские дороги, проклятый город Биха, проклятую погоду и, конечно же, проклятого недоумка Дитриха, который вёл этот трижды проклятый грузовик.
Алексей пришёл в себя; грузовик скользил по грязи из стороны в сторону, на ухабах и рытвинах его подбрасывало и подкидывало. Он лежал лицом вниз и сквозь щель в полу смутно видел мелькавшую под колёсами дорогу.
Очередная кочка подкинула машину и отозвалась болью во всём теле. Израненная Альба отозвалась грозным рыком на его стон. На спину Алексея тут же опустился сапог Кауфмана.
– Спокойно, Альба! Загрызть его я тебе не дам. Сам бы хотел, но нельзя. А ты, моя хорошая, не переживай – завтра всё равно он сдохнет, – с радостью утешил пса проводник.
Через какое-то время дорога выровнялась, машина поехала быстрее, а солдаты повеселели. Страх, который всю дорогу выедал солдатские души, потихоньку исчез. Съездили на задание, с партизанами не встретились, живы остались, беглецов поймали, так что можно рассчитывать и на поощрение от командования! Обменявшись шутками с охранниками на КПП, солдаты запели "Ах, мой милый Августин, Августин, Августин", отбивая такт сапогами, демонстрируя всем окружающим свой несокрушимый воинский дух и готовность с честью и блеском исполнить любое приказание начальства.
Объехав пулемётную вышку, прикрывающую главный въезд в лагерь, где стоял невозмутимый часовой, грузовик затормозил возле штрафного барака.
Солдаты выпрыгнули из машины, следом сбросили на землю окровавленного Алексея. Двое рядовых, стараясь не испачкаться, поволокли беглеца к зданию.
– Куда его? – спросил солдат у унтер-офицера.
– В карцер, пусть проветрится до утра. Но учтите, если он неожиданно сдохнет, то завтра утром я вас в петлю запихну, причём двоих в одну. Понятно?
– Так точно, герр офицер! – солдаты синхронно кивнули головами и поволокли заключённого дальше по коридору барака.
Загремели засовы, заскрипела дверь, Алексея бросили на бетонный пол карцера. Он упал плашмя и даже не пошевелился.
– Сдох, что ли? – спросил один из конвоиров.
– Желательно, чтоб он был жив, – сказал один из охранников и приложил два пальца к шее заключённого. Сосредоточенное выражение сменила улыбка. – Жив, собака!
Он подцепил носком сапога руку и подбросил её вверх. Она безвольно упала на пол. Никакого эффекта. Охранники испуганно переглянулись. Первый сплюнул в сторону и ударил заключённого сапогом в живот. Тот застонал.
Солдаты, препираясь, ушли. Дверь в карцер закрылась, и наступила темнота. И в помещении, и в сознании Алексея.
* * *
Полненькая проводница, мягко ступая по коридору пассажирского вагона, заглянула в открытое от духоты купе. Пассажир, ехавший до Пензы, спал головой к выходу. Женщина потянула руку к его плечу.
Сознание разведчика сработало мгновенно. Ещё просыпаясь, он уже сел на полку, одной рукой перехватил чужую руку, а другой – зажал горло. Женщина попыталась закричать, но у неё ничего не получилось. Из горла вырвался лишь сип. Красная пелена спала, он ослабил хватку.
– Ой! Вы чего, мужчина?! – изумлённо выдохнула женщина. – Да я милицию сейчас…
Сигнал тревоги тут же затих. Алексей вспомнил, что война закончилась. Он по дороге домой в Пензу. Руки сами собой разжались, и он отпустил проводницу.
– Привычка, – извинился Алексей, – простите. Война из меня с трудом выходит.
– Ну и привычки у вас, мужчина! А ещё в костюме! – суетливо шептала проводница, приводя в порядок форму. – Вот и пускай для таких мягкие вагоны с проводниками, как до войны… Через полчаса прибываем.
– Я не хотел.
– Ага! Знаем мы, кто и как не хотел, – женщина стала привычно заводиться. – Выпили, так ведите себя прилично!
Потом, видя искреннее недоумение на лице пассажира, сменила гнев на милость:
– Ладно, я не злопамятная.
И, как ей показалось, гордо и независимо вышла из купе. Алексей потёр ладонями лицо. Прильнув к вагонному окну, попытался что-то высмотреть за ним. Но там была тьма, лишь редко-редко пролетали искры из паровозной трубы.
Выйдя в пустой коридор, он услышал, как вагон скрипел, храпел и постанывал. Раскачиваясь, как на корабле, Алексей направился в тамбур. "Интересно, а где мягкие вагоны были во время войны? В санитарных эшелонах? Старые привели в порядок или уже новые успели построить? Вот они, железнодорожные символы прошлой жизни. Со скрипом и визгом и даже храпом, но всё возвращается к прежней жизни. Ещё не довоенной, но уже нынешней. Поставлю дом, перевезу семью, и заживём!"
Проходя мимо купе проводницы, он встретился с нею глазами. Прижал руку к груди и слегка поклонился, извиняясь еще раз за своё поведение. Но та уже его простила.
– Скоро Пенза. Стоим сорок минут. Домой? – поинтересовалась пострадавшая. – Военный?
– Был. Потом партизанил.
– Оно и видно, как клещ вцепился, – вроде бы спокойно ответила женщина, но при этом осторожно прикоснулась кончиками пальцев к шее.
– Скоро станция?
Мужское очарование пассажира пересилило пустячную обиду, и женщина полезла смотреть график движения.
– Прибываем через двенадцать минут.
– Пара затяжек, и пойду за чемоданом, – заверил Алексей.
Алексей вышел, закурил сигарету и закрыл глаза. Почему-то поездной тамбур напомнил ему карцер концлагеря. Только там была ужасающая тишина, а тут – ужасающий грохот. Перестук колёс напоминал короткие автоматные очереди, которые на железнодорожных стрелках станционных разъездов перерастали в ожесточённую пулемётную перестрелку невидимых врагов.
"Уже почти четыре года мир, а я до сих пор воюю: то отстреливаюсь, то сижу в засаде, вздрагиваю от любого шороха и подозреваю в любой смутной фигуре врага. Для мирной жизни обыкновенному человеку нужно как можно скорее стереть из памяти войну, а вот народу этого категорически делать нельзя, иначе первая, даже слабенькая орда сотрёт эту нацию с лица земли", – глотая горький дым сигарет, обдумывал этот парадокс Алексей.