11
Рука Александра Николаевича писала. На одухотворённом лице, как в зеркале, отражались мысли, захватившие его. Оно то сияло, то делалось гневным, то суровело, то было спокойным. Самые тонкие волнения его души и сердца выражались на лице мимикой или неожиданными, порывистыми движениями рук, головы, всей его красиво сложенной фигуры, физически окрепшей в последнее время.
На Радищеве, поверх шёлковой рубахи, была одета тёплая меховая жилетка, плотно облегающая тело. Наклонённая голова его с посеребрёнными волосами, зачёсанными назад, с гордой посадкой на мускулисто-жилистой шее, своей красотой всегда задерживала взгляд Елизаветы Васильевны, любившей незаметно, со стороны, наблюдать за работой Радищева.
А Радищев, когда писал, забывал обо всём окружающем, часто даже не слышал, как входила Рубановская и, только чувствуя её пристальный, продолжительный взгляд на себе, догадывался о её присутствии, отрывался от работы, поворачивал голову в её сторону и молча, благодарно смотрел на неё своими счастливыми глазами. Она тоже молча поднимала руку, говоря своим жестом "понимаю тебя и не буду мешать", улыбаясь, тихо уходила из комнаты.
Александр Николаевич продолжал писать. Густые, чёрные брови его хмурились, словно переламываясь посредине, сдвигались, и оттого глаза Радищева становились строже. Иногда он закусывал нижнюю губу, будто сердясь на то, что из-под пера появляются не те слова, которые нужны.
Тогда Александр Николаевич, отложив перо, вставал и прохаживался по комнате, то быстро, то медленно, взвешивая написанное и думая, что ещё необходимо изложить ему.
Часто Елизавета Васильевна захватывала его тихо сидящим за столом, будто заснувшим от утомления, с лицом, закрытым руками. В такие минуты он над чем-то напряжённо думал, совсем не замечал и не слышал её появления, и Рубановская тихо удалялась. Были случаи, когда он просиживал в таком состоянии часы и, Елизавета Васильевна, заглянув раз, другой, наконец предлагала ему стакан горячего чая или кофе с тем, чтобы вывести его из этого напряжённо-сосредоточенного состояния.
Радищев молча исполнял всё, что она предлагала, не отвлекаясь от мысли, занимавшей и захватившей его до предела. Но были случаи, когда он, наоборот, обрадованный её внезапным появлением, горячо, страстно, увлекательно начинал излагать ей то, что занимало его, или вдохновенно читал уже написанное, и ей казалось в такие минуты чёрные глаза его искрились.
Порой Радищев хватался за голову, будто старался удержать внезапно осенившую его мысль или барабанил рукой по столу.
- Вот ведь появилась и спряталась тут же, как испуганная, - выражал он вслух то, о чём думал.
Александр Николаевич уходил от стола к книжной полке и там перелистывал то одну, то другую книгу, и, точно посоветовавшись со своими друзьями, возвращался к столу и быстро-быстро писал, боясь, чтобы вновь не прервалась мысль, не наступила минута творческой усталости и бессилия.
Были моменты, когда и книги не помогали ему.
Радищев одевался и шёл побродить по Илимску, подышать свежим воздухом, напоённым, зимой и летом, чудесным, бодрящим запахом тайги.
Однажды Елизавета Васильевна застала Радищева стоящим возле стола и громко перечитывающим написанное.
- Будто заучиваешь что-то, Александр, и так громко бубнишь, что тебя слышно в соседней комнате, - полушутливо сказала Рубановская.
- Увлёкся, Лизанька, увлёкся. Ты только послушай. Мысль, долго занимавшую меня, наконец-то кратко выложил, как хотелось мне. Страницы исписал, чтобы сжато передать её суть и, вот, нашёл. Радуюсь, что достойно отдал справедливость русскому народному характеру в назидание потомству.
- О чём ты? - спросила Рубановская.
Александр Николаевич шагнул ей навстречу, привлёк к себе, прошёл до диванчика и присел вместе с нею.
- Третий век пошёл, как русские открыли своему отечеству эту замечательную страну Сибирь, - с увлечением заговорил Радищев. - Шли сюда казаки и земледельцы, ремесленники и разный люд, несли в глухой и отдалённый край русскую жизнь. Начал великий поход от Московии на Восток Ермак Тимофеевич, продолжили его казаки, землепроходцы, а теперь завершают у берегов Нового Света мореходы Григория Ивановича. Какие гигантские шаги свершены, какая твёрдая поступь была!
Александр Николаевич прищурил свои глаза, словно так яснее видел и живее представлял то, о чём говорил.
- Хотелось мне, Лизанька, - он нежнее прижал её к себе, - сказать о подвиге, свершённом нашими людьми, выразить самое главное в их характере, самое отличительное в русском народе. И вот нашёл, понимаешь, нашёл, как можно было бы кратко сказать о большом и великом свершении в истории…
- Прочти скорее, - нетерпеливо попросила Елизавета Васильевна.
- Слушай, - и он стал читать:
"…Здесь имеем случай отдать справедливость народному характеру. Твёрдость в предприятиях, неутомимость в исполнении суть качества, отличающие народ Российский. И если бы место было здесь на рассуждении, то бы показать можно было, что предприимчивость и ненарушимость в последовании предпринятого есть и была первою причиною к успехам россиян: ибо при самой тяготе ига чужестранного, сие качества в них не воздремали. О народ, к величию и славе рождённый, если они обращены в тебе будут на снискание всего того, что сделать может блаженство общественное!"
Он прочитал и посмотрел на подругу счастливыми глазами.
- Каким-то новым светом всё озарено, - сказала Елизавета Васильевна, - а каким, выразить, право, даже не смогу. Сильным, ярким…
- Исконно русским, Лизанька. Только россиянам под силу подобные творения! Превращение пустых земель от Урала до Америки, в страну, где бьётся умная жизнь и множатся великие подвиги потомков товарищей Ермака, что может быть ещё краше и величественней в нашей отечественной истории! Ты не можешь представить себе, не представляю и я, как расцветёт сей край русский, когда раскрепостится народ наш, станет вольным от ига рабства! Какие дела совершат тут русские, какие подвиги ещё впишут в свою историю! Лизанька! Имя русских будет бессмертно в истории человечества.
- Бессмертно! - очарованно сказала она и повторила: - О, народ, к величию и славе рождённый!..
Глава третья
ОТВЕТ БЕРЛИНСКОМУ ДРУГУ
"Ты будущее твоё определяешь настоящим; и верь, скажу паки, верь, вечность не есть мечта".
А. Радищев
1
Александр Николаевич вернулся к начатому им, в первые дни приезда, трактату "О человеке, о его смертности и бессмертии". Ему надо было продолжить работу над книгой. Стопка выписок и справок, сделанных из различных сочинений, давно уже подготовлена. Это были наброски мыслей, его ночные споры с Руссо и Монтескье, Гельвецием и Вольтером, советы с Михайло Ломоносовым и своим лейпцигским другом юности, рано умершим Фёдором Ушаковым.
Радищев, прежде чем приняться за работу, перечитал всё написанное. Трактат открывался обращением к друзьям, которому Александр Николаевич придавал особое значение. Это задушевное обращение подкупало искренностью и в то же время глубиной обобщения. В нём не было отвлечённых рассуждений, и повествовательный тон изложения большой темы выливался на бумагу естественно и непринуждённо.
Он вновь перечитал начальные страницы.
…"Нечаянное моё переселение в страну отдалённую, разлучив меня с вами, возлюбленные мои, отъемля почти надежду видеться когда-либо с вами, побудило меня обратить мысль мою на будущее состояние моего существа, на то состояние человека, когда разрушится его состав, прервётся жизнь и чувствование, словом, на то состояние, в котором человек находиться будет или может находиться по смерти. Не удивляйтесь, мои возлюбленные, что я мысль мою несу в страну неведомую и устремляюся в область гаданий, предположений, системы; вы, вы тому единственною виною. В необходимости лишиться, может быть, навсегда надежды видеться с вами, я уловить хочу, пускай не ясность и не очевидность, но хотя правдоподобие, или же токмо единую возможность, что некогда, и где - не ведаю, облобызаю паки друзей моих, и скажу им: люблю вас попрежнему! А если бы волшебная некая сила пренесла меня в сие мгновение в обитаемую вами храмину, я бы прижал вас к моему сердцу: тогда всё будущее и самая вечность исчезли бы, как сон".
Эта начальная страница философского трактата напомнила Александру Николаевичу лейпцигские годы учёбы. Как не мрачны были стены и не темноваты аудитории университета, вечно пахнущие плесенью подземелья, как не скучны и тягучи были лекции профессоров, оторванные от той жизни, какая била ключом вокруг Лейпцига; вспомнить студенческие годы было приятно ему теперь, здесь, в Илимске.
Перед Радищевым живо встал профессор-старичок Геллерт, сам сочинявший вирши и читавший курс словесных наук плаксивым голосом, с вечно опущенной головой, вызывавший к себе сострадание многих студентов. Геллерт больше спрашивал их о том, прилежно ли они посещают церковь, кто их духовник, приобщались ли они святых тайн? Он учил их морали и, когда чувствовал, что слова его не доходят до сердец воспитанников, взывал их к совести перед всевышним, который всё видит, всё слышит и за всё потребует суда. Старичок-профессор вызывал сочувствие у студентов, жалость к себе, и это было всё, что он возбуждал в их сердцах.