- Да вы, батенька, с бородой и усами! Да вы, батенька, настоящий дженгелиец! - с восторгом, готовым брызнуть сквозь пенсне, стал говорить он. - Ай, хорошо! Вот где привелось свидеться-то! Вот хорошо-то! А я уже приказал баньку затопить! За три захода все помоетесь! И бельишко поменяем! Да и эту нашу серую спутницу прожарим, вшей-то! А мне ваш прапорщик грозит из орудий нас расстрелять, если мы не пропустим. Да не колонна ли подполковника Норина, спрашиваю. Так точно, отвечает, и всех расстреляем! - Я ему говорю, да погоди, прапорщик, расстреливать! Норин - это Борис Алексеевич Норин? Он: так точно! Я: да гони же аллюром три креста, докладывай, что его ждет старый приятель!
- Владимир Леонтьевич! Мы явно объявлены ревкомом самой черной или какой там контрреволюцией! У вас могут быть неприятности! - сказал я.
- Борис Алексеевич! Об объявлении вас таковыми сообщено по всей линии Казвин - Энзели. Да что с того мне-то! Мы изобразим, что вы захватили заставу - и все! И сейчас еще хорошо было бы, чтобы дженгелийцы напали! Вы бы дали пару уроков по поиску общей гармонии, а то шибко надоели своими домоганиями! - не переставал радоваться Владимир Леонтьевич и толкал меня за локоть к двери комендатуры, низкого и длинного деревянного строения, из высокой трубы которого дым, срываемый ветром, вылетал клоками.
- Погодите, Владимир Леонтьевич! Батарея, лошади, люди! - уперся я и велел поручику Мартынову послать сигнальщиков с лампой за мост.
По их огню мы сделали наводку на случай нападения, упрятали лошадей за ветер, выводили, напоили, дали корм. Я всем распоряжался. Но я все время чувствовал неясную, ранее не испытываемую тревогу. Эта тревога была иного свойства, нежели боевая, нежели перед боем или в бою. Ведь бой, как я уже где-то сказал, это та же обыденная жизнь, только до предела сжатая. Здесь же тревога была нежизненной, а какой-то будто сверхжизненной, можно сказать, декадентской.
- Вот он, Менджиль! - зло сказал я.
- Да будет, будет, батенька! - наконец решительно потащил меня в комендатуру Владимир Леонтьевич.
Перед крыльцом, как когда-то на Горийском вокзале, сердце у меня почему-то дало сбой.
- Здравствуйте, Борис Алексеевич! - услышал я Ксеничку Ивановну.
"Вот Менджиль! Но зачем же?" - подумалось мне.
- Подпоручик Смирнов! Где младенец? - крикнул я, не зная, как мне быть.
- Он уже там, в тепле, ваш младенец! Татьяна Михайловна его обмывает! - сказала Ксеничка Ивановна.
- Как же вы здесь? - спросил я.
- Да вот. Мы с Татьяной Михайловной решили пробиваться к вам! - сказала Ксеничка Ивановна.
Как и меня, голос ее выдал. Она все поняла.
Издалека-издалека мне вспомнилась нянюшка. "Боренька, вставать надо! Коли ты упал - надо вставать. Еще упал - еще надо вставать. Когда бы ни упал - надо вставать. Так до самой смертоньки. А когда она придет, к упавшему ли, к подъявшемуся ли, - о том только Господь наш ведает. Но вставать и подниматься надо!" - сказала она.
- Ну, вот и славно! Пройдемте к Владимиру Леонтьевичу! - попытался сказать я радостно.
- Ну что, Григорий Севостьянович? - спросил я через час общего разговора сотника Томлина.
Он посморел на меня тоже с вопросом, скрутил свой мягкий ус в круассан.
- Ну, куды мы с емя? - сказал он по-бутаковски, посмотрел на свои культи и снова спросил: - Ну, куды? - И было ясно, что он говорил про Ксеничку Ивановну и Татьяну Михайловну, но как бы говорил он про них сообразно культям. - А им куда теперь?
- Значит, падать и вставать! - сказал я.
- Значит, падать и вставать, - сказал он