Я застеснялся маленькой его слабости и опустил глаза, одновременно поблагодарив за честь рекомендации. Я понял - Екатеринбург отменялся. Но я вспоминал письмо Маши о том, что живущие в нашем доме эвакуированные люди совсем дома не берегут. Я представил, как они все ломают, везде гадят, а бедного и единственного его защитника, Ивана Филипповича, всякий раз бьют и пинают. Я представил, как он, старенький и немощный, падает, а они над ним, стареньким и немощным, упавшим, смеются.
От этого представления нестерпимо захотелось домой. Но я сказал, что буду польщен рекомендацией к генерал-майору Мистулову.
- Прежде всего нам необходимо вывести артиллерию. Вот и кому, как не вам, инаркору, инспектору артиллерии корпуса, лучше всего это поручить! - с улыбкой сказал Эрнст Фердинандович.
Лишь мы вышли от Эрнста Фердинандовича, дежурный офицер передал мне распоряжение комитета явиться пред его светлые очи.
- В сущности, ты уже в отпуске из корпуса. Нечего тебе туда ходить! - сказал Коля Корсун.
Я согласился. Однако около моего кабинета меня ждали два куривших солдата-комитетчика с револьверными кобурами на поясе.
- Караулят, ваше высокоблагородие. Я уж с ними за грудки схватился! - сказал Семенов.
- Что вам угодно? - спросил я.
Они, не бросая самокруток, приученно нехотя прикоснулись к ремню - то ли привычно по-уставному расправили складки шинелей, то ли показали оружие.
- В комитет вас, - сказал один.
- Идемте, - сказал я.
- Мне с тобой? - спросил Коля Корсун.
- Нет, займись ужином! - отказал я.
- Я позвоню на всякий случай казакам, - громко, чтобы слышали комитетчики, сказал он.
Начальствующим в ко-ко-комитете, как обозвал его генерал Кравченко, был подпрапорщик Шумейко.
- Господи, да ведь и он оканчивался на "ко"! - подумал я.
Он привстал мне навстречу и только что не откозырял. А толпой гудящий и вокруг себя плюющий табачными харчками другой сброд на миг стих и косо уставился на нас.
- Садитесь, как вас, товарищ - не товарищ! - нервно от косого взгляда сброда показал мне Шумейко на расхлябанный стул.
- Спасибо, - сказал я, стараясь безразлично, но вдруг не лишил себя удовольствия прибавить Шумейко в тон: - Спасибо, как вас, подпрапорщик или не подпрапорщик!
- Хы-хы-хы! - кашляюще, будто с водой во рту, всхохотал кто-то из комитетчиков и передразнил меня: - Подпрапорщик или не подпрапорщик! Врешь, небось, у нас Шумейко-то выше самого Баратова!
Другие всхохотнули на его бульканье. Шумейко увидел в этом нечто для себя нелестное - верно, так только при мне. Он, сколько смог внушительно, отмахнул обеими руками, мол, цыть, едри вас в революцию. А другой комитетчик дискантом закричал.
- Куды, Баратов! Охломя! Врешь, Кузьмин! Бери, дак здешний председатель Совнаркома наш Шумейко!
И было заметно, сколько он с чувством произносил новое слово "Совнарком".
За соседним столом дал о себе знать приехавший из России шпак - красивый, но с неумными, внимательно насупленными глазами, с крупной волной светлых волос, худой и суховатый в оправдание своей фамилии, некто комиссар Сухман. Он значительно надулся, нахмурился так, что лицо его, прошу прощения, скуксилось в куриную гузку.
- К дисциплине, товарищи! - сказал он и строго посмотрел на Шумейко. Потом мимо меня посмотрел на ко-ко-комитетчиков, перекатил желваками. - Вместе с тем, товарищи, следует соблюдать сознательную дисциплину! - признал он необходимым прибавить.
И сколько с чувством сейчас было произнесено одним из ко-ко-комитетчиков слово "Совнарком", столько же с чувством было произнесено Сухманом словосочетание "вместе с тем". Они видели себя начальством. Они видели себя новым, пришедшим к власти сословием. Им было приятно выделять себя новыми, ранее неизвестными для их речи словами, этими словами отделять себя от своих товарищей, от их невежества, ставить себя выше их. Выходило, революция была делом совсем не созидательным или созидательным только для них, избранных, каковым было до революции сословие дворян, кстати, эту избранность совсем потерявшее еще до революции. Или же выходило, что не были революционерами ни подпрапорщик Шумейко, ни шпак Сухман, ни остальные их Крыленко, Дыбенко, Овсеенко и все их ко-ко-комитеты. Если революция выходила делом не созидательным, а разрушительным, то, конечно, указанные личности, бесспорно, являлись революционерами. Если же революция была делом созидательным, то революционерами являлись мы, офицеры, не желающие ни разрушения, ни самой революции, а своим сохранением старых понятий о чести и долге еще и желающие созидания.
Этак-то завернулось мне, когда я отметил страстное и ревнивое стремление ко-ко-комитетчиков оперировать новыми словами и тем отделять себя от серой шинели, от простолюдья.
Разговор со мной пошел не об убийстве Кодолбенко.
С меня только спросили, действительно ли он был убит из засады. Я подтвердил эту ложь. И мне было приятно, что никто ко-ко-комитету - даже и их ко-ко-комитетчики - не сказал правды, а все сказали ложь. При этом мне показалось, что Шумейко был удовлетворен ответом, а Сухман нет. Шумейко по моем ответе несколько скособочился, и головой кивнул неопределенно на сторону, и плечом повел, мол, нет больше вопросов. А Сухман совсем нахмурился - так что захотелось спросить его, как спрашивали царевича Гвидона в сказке о царе Салтане: "Что ты хмур, как день ненастный?" Он, кажется, не поверил ни мне, ни казакам, ни своим ко-ко-комитетчикам. Может быть, инициатива застрелить меня в дороге и сказать, что застрелили меня из засады, исходила от него, а теперь ему говорили, что из засады застрелили того, кому застрелить меня было поручено. Было отчего нахмуриться.
Сухман с этой хмуростью и озабоченностью посмотрел на меня, но посмотрел не прямо, а вскользь, будто вовсе и не на меня, а на то, что за мной и моим ответом крылось, перекатил желваки, усмехнулся одной щекой. Тем он, кажется, хотел сказать о своем недоверии. Думаю, что он считал себя проницательным и считал при этом до поры необходимым эту проницательность скрыть.
- Да вы садитесь, - повторил он мне приглашение сесть. - Садитесь. В ногах правды нет!
- В ногах правды нет, но нет ее и выше, - не стерпел я сыграть роль и сказать об отсутствии правды в том месте, которым обычно сидят.
- Где выше? - насторожился Сухман, проницательно заподозрив в моих словах контру. - Где выше? Что вы имеете в виду?
- В том месте, которое выше ног! - сказал я.
- Вы, оказывается, шутник! - хмуро усмехнулся он. - А вместе с тем сейчас нам и вам, - он опять посмотрел куда-то позадь меня, - нам и вам сейчас вместе с тем не до шуток! - И снова повернул голову к Шумейко. - Товарищ Шумейко, зачитайте постановление комитета!..
- А что его читать! - вздернулся плечами Шумейко, возмущенный попыткой Сухмана командовать. - Что его читать! Без разрешения корпусного ревкома, в связи с тем, что имущество корпуса национализировано, - он с удовольствием произнес последнее и, по его мнению, красивое в своей необходимости для нового сословия слово, - национализировано и принадлежит власти солдат, рабочих и крестьян. В связи с этим ничего никуда никому - вам понятно, - снова запнулся он в незнании, как меня титуловать, господин или товарищ. - Так что вам понятно. Вы из корпуса в отпуске. И айдате поезжайте домой. Не надо никаких осложнений. Никакого имущества ни в Казвине, ни где-то не получайте. Не надо. Никуда не сопровождайте. А поезжайте прямо домой. Ревком корпуса вам вынес благодарность за службу революции за нынешний послецарский год в виде Георгиевского креста. Народ вы не угнетали. Ни поместья, ни фабрики, ни акций у вас нет. Так что поезжайте прямо домой и ни с какой контрой нигде не связывайтесь. Не надо… - он остановился, явно недовольный своей косной речью, в которой новых красивых революционных слов прозвучало совсем мало, и еще раз сказал. - Не надо!
Паузой его воспользовался Сухман. Я видел, насколько он был недоволен тем, что Шумейко вопреки его не то просьбе, не то приказу не прочитал постановление ко-ко-комитета.
- Вместе с тем мы надеемся на ваше благоразумие! - по-прежнему хмурясь, но после слов Шумейко с бархатом в голосе сказал Сухман. - Вы могли бы принять революцию, как это сделали многие ваши офицеры и генералы в России. Тогда бы мы вас оставили в корпусе, выдвинули бы на высокую должность. Но если вы хотите домой, мы могли бы вам выдать мандат, и там на месте, где вы собираетесь проживать, вас бы наша революционная власть приняла. Новая и бесповоротная жизнь заворачивается вместе с тем!
- Это все, господа? - спросил я.
- Это все! - стараясь вперед Сухмана, сказал Шумейко и похолодел глазами. - Советуем без этого, без всякого там! Иначе за неподчинение ревкому может быть и расстрел!
Сухман же совсем сдвинул друг к другу брови и собрал в пучок губы, прокатил желваки.
- Благодарю за оценку моей службы! - встал я.
А двери за собой я не успел захлопнуть, как услышал чисто уральский говорок.
- Маленькёй, а вонькёнькёй! - сказал кто-то.
Я вернулся, встал перед толпой ко-ко-комитетчиков, враз стихших и обернувшихся ко мне. Я увидел, им очень понравилось то, что кто-то из них это сказал, а я услышал и вернулся. Им бы не понравилось, если бы я не вернулся. Им было революционно скучно без действий, без показа своей революционной свободы и власти. Они искали повода показать их. Они его нашли в фразе, брошенной кем-то из них мне в спину с полным сознанием своей безнаказанности.