Так прошла ночь, в течение которой то и дело какая-нибудь сволочь считала своим долгом подойти к пакгаузу, ударить в ворота и погрозить мне растерзанием. Я не отвечал. Подходили и спрашивали начальника караула, как он. Я или давал отвечать ему, или отвечал сам. Разумеется, мне грозили самыми изощренными карами. Я сел подле ворот, прямо под запором, чтобы услышать, если вдруг мои пленники отважатся, если я ненароком засну, открыть. Я предупредил, что убью, если они попытаются это сделать. Они заверили, что не попытаются.
Старикам я предложил выйти - не делить же им мою судьбу.
- Так за что же вас арестовали? - спросил я.
И оказалось, их арестовали за то же, что и меня, - они стали призывать полк к дисциплине.
- Да разве ж теперь мы вас бросим! Не було такого на Кубани среди казаков, чтоб джигитов предавали! - сказали они, долго шарили по полу, собрали все патроны, брошенные мной из обоймы, зарядили винтовку. - Вот! - сказали. - Теперь мы тоже казаки при оружии. По очереди караул нести будем!
Я не знал, что делать дальше, и устал думать об этом. Я стал сочинять письма Элспет. Опять, как и в автомобиле, я насочинял их много. В силу одинаковости всех любовных писем приводить их здесь нет нужды. Может быть, отличным от других было то, что я за многие годы войны почувствовал себя свободным. Я где-то говорил, что война освобождает от многих условностей, не дающих человеку свободы в мирной жизни. С войной у меня появилось много, как вот сейчас, свободного времени. И это было странное счастье - писать ей и знать, что она все каким-то образом прочтет, хотя не только не прочтет, но даже не узнает, что я ей целую ночь писал. Я написал ей о моей любви к Ражите, к шестнадцатилетней Ражите, живущей только во мне. Я признался ей в своей теперь уже ушедшей страсти к Наталье Александровне. Я писал о том, как у нас не сложилось с Ксеничкой Ивановной, как искала моего чувства Валерия, как что-то дрогнуло во мне к Маше Чеховой. Писать было легко. Я все искал в себе и обо всем писал Элспет. Я пересказывал ей слова лейтенанта Дэвида, поклявшегося помочь нам в нашем чувстве. Я перемежал свои строки о любви к ней строками о Василии Даниловиче, его подвиге, нашей дружбе, написал о Коле Корсуне, о Николае Николаевиче Баратове, уходил в воспоминания о детстве, о нашей прибельской даче, лесе и лугах, черном озере Кусиян с его чудищами, вспомнил Фазлыкая и Тимирбая, опять вернулся в Персию, написал наши труды по отходу с Диал-Су, написал о Бехистуне, рассказал о сотнике Томлине, вернулся на Олту и сказал о Саше, заодно сказав о каком-то его участии в персидских событиях. Все, что было во мне, я написал Элспет. Я написал, что это не прощание. Это просто мое чувство к ней. А потом я написал, что, возможно, это прощание, - ведь я уходил от нее к Ражите, к моей шестнадцатилетней Ражите, живущей только во мне. Потом я снова написал, что это не прощание. Это просто псалом, написал я. Это так, будто я читал псалом - девяностый ли, иной ли, но светлый, радостный псалом. "Господи! Не суди меня! - читал я своим письмом. - При всех грехах моих, я нашел это! да ведь и Ты же вел меня к этому, Господи! Ты дал мне это!" - А "это" как раз было мое чувство свободы, мое время писать Элспет.
И вместе с письмами я чувствовал то, как я боялся смерти, как я ее не хотел. Переламывая страх, я думал, что нужно успеть застрелиться. А для этого нужно не представлять заранее этой сцены и сцены глумления над моим телом, не надо представлять оставляемой жизни, не надо думать об Элспет. И я чувствовал, как я боялся начала рассвета, - я боялся в это время заснуть.
Именно на рассвете я заснул. Разбудил меня голос начальника караула.
- Ваше высокоблагородие, нет мочи, до ретроградного места бы, до ветру! - прохныкал он.
Я только молча сматерился. "Вот что нас погубит!" - подумал я о смраде испражнений, неминуемо нас ожидаемых.
Не стало счастья быть свободным и писать письма. Пришла служба. Я злобно стал думать, как мы сдохнем не от пули, а от смрада своих испражнений в полном соответствии с поруганием мундира офицера его императорского величества, офицера Российской армии. "Революция знала, когда, где и как достать!" - стал думать я.
- Делай у себя в углу! - сказал я.
Начальник караула долго кряхтел, тужился и долго что-то там - уж и не знаю, как сказать, - вытворял. Однако после всего он едва не с плачем доложил, будто я был виноват:
- Не могу, ваше высокоблагородие! Не могу! Спеклось!
- Ковырни пальцем! - посоветовали старики.
- Ковырял, ваши благородия! - доложил он.
- Тоти ж поганы твои дела! Час-другой, и помрешь! - сказали старики.
- Отпустите меня! Не дайте загибнуть христианской душе! - взвыл начальник караула.
Вздернувшийся от его воя часовой громыхнул прикладом в ворота:
- А ну там, вашу мать! Сейчас через дверь стрелю!
Это было похоже на давешнее. Старикам стало смешно.
- А что, ваше высокоблагородие! Может, повторим? Теперь и мы с вами. А? - всхохотнули они да вдруг спохватились: - А что, может, правда, а? Хоть в бою жизнь продадим! А то ведь тоже спечется!
О том, что дело пустое, что не дадут нам в бою помереть, я ответить не успел. В нескольких местах двора по-гусиному загоготалось: ась? шо? гы? - оказывалось, что нас караулил едва не весь полк.
- Поймают и будут мучить, - сказал я.
- Ах ты, Васька! - вдруг взорвались старики на Василия Даниловича Гамалия. - Ведь к тебе, язви тебя в душу, от станицы нас отправили! Ведь тебе, голодранцу, нас отправили почет отвезти. А ты вона что! Ты, поди, давно уж и не воюешь! Ты, поди, с персиячкой какой займуешься! Ты, поди, уж и родну станицу забыл, поди, уж веру православну горьку на сладко магометанство променял! А мы тут со всякими пердунами сиди! Ах ты, язви тебя в душу!
- Отставить, господа! - рявкнул я.
- Как это отставить? - удивились и тотчас обиделись старики. - Да вы хоть и штаб-офицер, да мы-то зато старики! Мы-то зато выбранные в станичное собрание стариков!
- Молчать, старики! - прошипел я.
Я уловил - что-то новое случилось во дворе. Гусиное гоготание, эти все "ась?", "шо?", "гы!", "стрелю!" вдруг сменились на что-то другое. Вдруг возник и стремительно стал нарастать некий иной оттенок этого гоготания, стремительно переросший в шум накатившей на берег и отползающей волны.
- Что, ваше высокоблагородие? - шепотом спросили старики.
Я не мог точно различить что. Но этот же вопрос "что?" тревожно заперекатывался по двору.
- Что? Что? Кто? - понеслось оттуда к нам и вдруг все взорвалось паническим криком: - Тикай!
Все мимо нас прогремело и стихло. Сиротливо хлопнули где-то на улице два револьверных выстрела. Когда к нам в ворота постучали открывать, в городе революции уже не было.
- Здравствуйте, полковник! Здорово ли ночевали? Пожалуйте к нам на молебен! - раскинул руки навстречу раскрываемым воротам чрезвычайно малого роста казачий подполковник, то есть, по-казачьи, войсковой старшина со Святым Владимиром на черкеске.
Это был тот самый командир партизанского отряда Шкура, о котором говорил при постановке задачи Николай Николаевич Баратов, но о котором я в связи с моим некоторым заморожением напрочь забыл. Да и хорошо, что забыл. Господь уберег помнить о нем и тем уберег от мучений ожидания помощи, отнимающего всякую волю.
Надо ли говорить, что молебном была картина выстроенного обезоруженного полка, вкруг которого стояли партизаны Шкуры с драгунками наперевес. Перед полком стояли кучкой освобожденные из-под ареста командир полка и его офицеры. Знойное молчание всей картины как-то гармонично вписывалось в наливающееся зноем утро. Завидев нас, вернее, завидев своего командира, навстречу побежал высокий и плотный подъесаул.
- Ваше высокоблагородие! Двести семьдесят девятый пехотный полк выстроен по вашему приказанию! Докладывает подъесаул Ассиер! - сверху вниз прокричал подъесаул.
- Начинайте! - снизу вверх махнул перчаткой Шкура.
- Слушаюсь! - подъесаул на месте повернулся так, что из-под сапог брызнул гравий дорожного полотна.
- Ну, тоти ж дадуть плетюганов! - в удовольствии сказали старики.
- Войсковой старшина! - окликнул я войскового старшину Шкуру.
- Да, господин полковник! - отозвался он.
- Я не вижу рядом с полком комендантской команды. И я не вижу полкового знамени! - сказал я.
- Совершенно верно! Подъесаул! - крикнул войсковой старшина Шкура своему подъесаулу.
Тот так же круто развернулся.
- Гарнизонную команду и знамя сего сброда - сюда! - приказал войсковой старшина Шкура.
- Слушаюсь! - подъесаул снова повернулся на месте, и снова из-под каблуков его брызнул гравий.
- Господа! - едва не в слезах взмолился командир полка. - Господа, избавьте от позора. Не позорьте знамени! Ведь не эти смутьяны под ним сражались! Прошу вас, господа!
Войсковой старшина Шкура посмотрел на меня. Я понял, что хватил лишку.
- Вы правы, господин полковник! - сказал я. - Но скажите им, как вы их назвали, смутьянам, о том, что они опозорили полковое знамя. И по закону военного времени они должны быть преданы суду. У них один выход - очистить знамя от пятна позора своей самоотверженной службой.
- Да, да! Благодарю вас покорно! Я скажу! Мы проведем расследование! Благодарю вас, господа! Вы спасли полк от расформирования, а меня от суда и позора! - засуетился командир полка.
Ко мне подошел полковник Подзгерский.
- Как я рад, что все так обошлось. Я протестовал против вашего ареста. Я пытался связаться с корпусом. Я сразу же сказал этому войсковому старшине о вас. Поздравляю со счастливым окончанием! - сказал он по-французски.
- Не имею чести быть с вами знакомым! - по-французски же ответил я.