- Доложитесь по все форме, Кодолбенко! Перед вами начальник гарнизона и полномочный представитель командующего корпусом! - крикнул полковник Подзгерский.
Он крикнул явно для меня. Явно без меня у него был с этим солдатом другой тон.
- Ты меня знаешь, полковник. Я подчиняюсь только приказам армейского комитета. Мне ваши представители - вот! - изобразил он высморк.
- И что тебе надо, Кодолбенко? - перешел, видимо, в прежний тон полковник Подзгерский.
- А первое, не тебе, а вам. А второе, факт рукоприкладства к революционному солдату! - сказал Кодолбенко и обернулся на толпу: - Который?
- Вон подполковник сидит. Он и сдал! - ткнул из толпы на меня пальцем начальник дежурного караула.
- Прямо по сопатке. Мы в пикете, при исполнении. А он по сопатке! - уточнил факт рукоприкладства Штыпель.
- Ну, вот, как говорится, баушка Орина тихо померла! Собирайся, твое высокоблагородие, на выход! И оружием не баловать! Враз к стенке, как клопа в гербарии, приткнем! - весело глянул на меня Кодолбенко.
Толпа передо мной развернулась в полукруг. Несколько ближних штыков почти коснулись меня. Я весь опустел. Меня хватило только на короткую мысль о том, как я бездарно провалил поручение Николая Николаевича Баратова. Мысль закончилась словом "проткнут". В каком-то сковывающем холоде, будто на Марфутке и будто от пролетевшей высоко пули при дурацкой атаке Раджаба на наши позиции, я отдал револьвер, кинжал и шашку, усмехнулся, явно криво усмехнулся, не торопясь поглядел на Кодолбенко. Он кивнул на дверь. Я пошел. Толпа затопала за спиной.
- Надо кончать сразу, - сказал там, за спиной, голос Кодолбенко, не он сам, а, в моем застывшем представлении, лишь его голос.
- Сперва надо судить! - возразил ему другой голос.
- Таких надо кончать сразу! Это белая кость! Ее не исправишь! - сказал голос Кодолбенко.
- Нет, Кодолбенко, как решит комитет. Стрелять его не за что. Ишь, сатрап какой! Мы тебя с власти-то по чилде мешалкой - быстро! - ответил ему другой голос.
Так, в препираниях, меня привели все-таки не к стенке, а в пакгауз в конце двора, велели часовому открыть дверь и толкнули в темноту.
- А я доложу на повестку заседания твою блудную требуху, Ульянов! - уже за воротами пакгауза сказал голос Кодолбенко.
- А я доложу, что ты в сатрапы метишь, поперек революции власть в полку взять хочешь. Из тебя самого твой гербарий сделают! - ответил другой голос, то есть теперь уже голос Ульянова.
- А вот баушка Орина тихо померла. Ризнула в перину, не подождала! А это ты, Ульянов, видел! - сказал голос Кодолбенко.
Я остановился на пороге, ничего не понимая. Я чувствовал только холод. И я не мог сообразить - приснилось ли мне это или все произошло наяву. Я с трудом думал, что, может быть, все-таки я уснул в автомобиле, что никаких Штыпелей с Кодолбенко не было. Тому помогала темнота, в которой я оказался. Я пошарил по поясу. Ни кинжала, ни шашки, ни револьвера в кобуре не было. Но и это не убедило меня. Я подумал о планшетке с письмом Элспет и вспомнил, что оставил ее в автомобиле у вестового Семенова. Я хотел проснуться. "Любовь не окрыляет и не подвигает. Она отнимает последние силы!" - подумал я, радуясь тому, что все это во сне.
- Проходьте, добрый человек! Кажись, вы из офицеров? - вдруг заговорила темнота сильным стариковским басом.
- Спасибо. Только я ничего не вижу! - услышал я свой голос и даже подивился, что голос мой был совершенно спокоен - именно как во сне.
- А вы на наш голос проходьте. Под ногами ничего нету. Не запнетесь! Только, извиняйте, не разглядели мы вашего звания! - снова сказала темнота.
- Спасибо! - снова услышал я себя и несмело шагнул.
- Та вот туточки и сидайте!
Холод не отпускал меня. Я с трудом нагнулся, нашарил край чьей-то одежки, присел и еще раз спросил себя, во сне ли я.
- Так кто же вы будете, шо вас зрестовали? Ныне худых не зрестовывают! - услышал я едва не около уха.
- В таком случае и вы не худые! - кое-как нашел что сказать я и стал склоняться к тому, что все-таки я не во сне.
- Были бы не худы, разве ж поддались бы этой ерлыжне! Господи, прости! Ерлыжня и есть! - сплюнула темнота.
Говорила темнота по-малороссийски. Этого наречия я воспроизвести не умел, потому ее слова передал, как вышло.
- Ерлыжня. Только что много ее да со штыками. А так выйди хотя бы три на один. Мы старики, а сопли-то пятками утирали бы они!
- Расхристались. Революция им. Плетей давно не чуяли! - сказала темнота голосом другим, а потом в два голоса спросила снова: - Так кто же вы будете, добрый человек?
Я сказал.
- Тю, ваше высокоблагородие! Честь имеем! А мы вот, он Кубанского войска Уманского полка отставной старший урядник, а ныне старик Кавказского отдела станицы Переясловской Иван Петренко, а я того же полка отставной хорунжий Федор Прудий! - в восторге отрекомендовалась темнота.
- Как?! - сколько мог в моем холоде, вскричал я. - Как станицы Переясловской?! А случайно подъесаула Гамалия вы не знаете? Он уроженец вашей станицы!
- Ваше высокоблагородие! Так ведь мы ж от станичного собрания стариков к нему в полк почетными аманатами направлены. Мы же его, героя, на все будущее время объявить постановили!
И последующий мой вопрос, почему старики оказались здесь, совпал со сказанным в один голос их вопросом, откуда знаю я сего героя Гамалия. Мы вскрикнули на три голоса, смолкли каждый в ожидании ответа и опять вскрикнули, опять смолкли, ожидая, кто же скажет, и опять вскрикнули. Не спрашивать, а подождать стариков я спохватился первым.
- Так знаете Ваську-то? - спросили старики.
- Да как же нет, господа! Ведь два года вместе! - сказал я.
- Эвон каков он стал ныне, Васька-то! Герой. А, поди, так теперь к нему нас не пустят! Скажет: "Кто? Старики из Переясловской? А гнать их отсюда, пока я им на старые зады гостинца не отвесил!" Шибко ведь он малолетком-то шебурным был! - сказали старики.
- Василий Данилович Гамалий сотенный командир и Георгиевский кавалер. При этом он душевнейший человек! - в обиде за друга сказал я, и будто холода еще убавилось.
- Васька молодец. Молодец Васька, казак! - согласились старики.
Часовой в ворота стукнул прикладом.
- Эй вы там, вашу мать! Галдеть вам приказу не было! Вмиг через дверю стрелю! - пригрозил он.
Меня в ответ прорвало. Будто река вздулась, вспучилась, выгнула и сломала лед. "Меня так же травили собаками и тыкали вилой!" - ударило мне в голову.
- Ах ты, сволочь! А ну зови сюда начальника караула! - заорал я.
Никакого начальника караула мне не было надо. Но лопнул лед, ожившая река потекла. Я не смог сидеть просто так.
Часовой на мой приказ в удовольствии заржал, захлебнулся, кое-как откашлялся и утробно сплюнул. Плевок шмякнул о камни.
- Эй ты! - позвал он кого-то со смехом. - Передай, эти благородия нашему начальнику велят прибыть сюда! А то сами заявиться грозят, иху мать! - И потом, в том же удовольствии стукнув прикладом в ворота, прокричал мне: - Сейчас, мил человек! Сейчас, сволочь, тихий гусь!
- Сейчас, сейчас! - в бешенстве сцепил я зубы.
- Ваше высокоблагородие! - схватили меня старики за руки.
- Сейчас! - сказал я.
Бой - это та же степенная и размеренная мирная жизнь, только до предела сжатая. Как и в мирной жизни, так и в бою, мы не можем предугадать следующего мига. Только в бою этот миг отличается от мига жизни несжатой. Потому в бою даже при хорошей, а то и прекрасной разработке плана, в отличие от жизни мирной, приходится постоянно преодолевать нескончаемую череду непредвиденного и случайного. Степень их преодоления определяет успех или неуспех боя.
Эту простую штуку следовало бы знать начальнику караула. Пока он, возмущенный моим поведением и явно выслуживающийся перед комитетчиками, входил в пакгауз, царапал свою кобуру в намерении помахать револьвером передо мной, я сбил предвкушавшего некое развлечение часового с ног, его штыком загнал начальника караула в угол, велел отдать револьвер и для острастки дал ему хорошего леща в ухо. Потом я пинками загнал часового в пакгауз, разрядил его винтовку, а с револьвером в прижатой к бедру руке пошел по двору к полковнику Подзгерскому. Я, чтобы не обратить на себя внимания, намеренно пошел шагом.
Однако бой есть бой. В этот раз случай был не на моей стороне. От караулки за своим начальником следили, чего я не предусмотрел. Там заполошно заорали тревогу. Пришлось мне спешно возвращаться в пакгауз и закрываться изнутри. Навалившемуся и начавшему долбить прикладами в ворота сброду я объявил, что этого не следует делать, что это может повредить их - как начальника караула назвать - товарищу, не товарищу. Я так и сказал: "Вашему товарищу или не товарищу!" Ругани в ответ было изрядно. Пришлось выстрелить в потолок и снова, так сказать, попросить, чтобы успокоились. Это подействовало. К пакгаузу приставили двух часовых.
Ни во время моего так называемого боя, ни во время возвращения в пакгауз я не видел моих стариков, даже забыл о них. Опыта рукопашного боя у меня не было. И я все делал в сильной аффектации, механически. Для меня снова стало неожиданностью, когда они заговорили.
- А джигит вы, ваше высокоблагородие, истый казак! - услышал я их, и мне стало стыдно. - Джигит, джигит! Теперь можно поверить, что вы Ваську Гамалия знаете! - похвалили старики.
Я тяжело выдохнул. Что теперь с нами будет - вот этого я подлинно не мог предугадать. То есть наоборот. Теперь я определенно мог сказать, что со мной будет, только я не мог сказать, как и когда.