– А что творится в Петербурге? – заметно гневаясь, продолжал Александр Александрович. – Какой-то молодой человек Соловьев произнес речь в Соляном городке против смертной казни, и ему все аплодировали! Какой позор! Говорят, что нашелся только один – отставной военный. Он подошел к этому оратору и погрозил ему кулаком. В дни, когда судят убийц моего отца, этот Соловьев настраивает общественное мнение в защиту злодеев…
– Это сын историка, Сергея Михайловича, – вставил Лорис-Меликов.
Император встал и начал ходить по тесной комнатке. Лорис тоже поднялся, но государь приказал ему сесть.
– Моего учителя? Невероятно! Надо тщательно проверять, где за либеральными речами таится крамола!
– Кстати, ваше величество! – Граф Михаил Тариэлович достал из портфеля папку. – Соизволите просмотреть крамольные выписки из некоторых важных писем.
– Каких писем?
– Которые перлюстрировались в Тайной канцелярии.
– А зачем это мне? Чужие письма?!
– Но обратите внимание на имена…
– Не понимаю, – медленно отвечал император, вперив тяжелый взгляд в своего министра внутренних дел.
– Ваше величество! Вскрываемые письма прочитывались Екатериной Великой, государем Николаем Павловичем, а потом и вашим незабвенным, в Бозе почившим отцом. Так поступают во всех просвещенных странах Европы…
"Да ведь он глуп, – сказал себе царь. – Храбр, хитер, очень практичен. И как почти все либералы, самодоволен и глуп. И совсем не понимает меня. Лорис является в Гатчину вовсе не с серьезными докладами о делах, а скорее для болтовни. У него в запасе всегда различные фокусы и штучки. Я окончательно прозрел, что граф и его единомышленники опутывают меня, желая удалить Победоносцева…"
– Президенты, премьеры, короли… – ворковал Лорис-Меликов. – Все они знакомятся с чужой корреспонденцией, когда это необходимо для блага государства…
– Нет, – раздельно произнес Александр Александрович. – Этого мне не нужно! Я чужие письма не умею читать.
Что-то дрогнуло в душе старого армянского лиса, для которого хороши были все средства. Недоумение, неодобрение, осуждение вдруг сменились уважением и даже восхищением.
"Как он благороден и открыт. Надо сыграть на этом", – думал Михаил Тариэлович.
"Я терпел его только потому, что его некем заменить. И я ошибался", – говорил себе государь, давая понять, что аудиенция закончена.
Проводив графа, Александр Александрович опустился в кресло.
На столе лежал манифест, подготовленный Победоносцевым и московским публицистом Катковым о неограниченном монархическом правлении императора российского. Государь принялся медленно, строка за строкой, читать манифест, изредка внося в него свои поправки.
"Богу, в неисповедимых судьбах его, благоугодно было завершить славное царствование Возлюбленного Родителя Нашего мученической кончиной, а на Нас возложить священный долг самодержавного правления.
Повинуясь воле Провидения и закону наследия Государственного, Мы приняли бремя сие в страшный час всенародной скорби и ужаса, перед лицом Всевышнего Бога, веруя, что предопределив Нам дело власти в столь тяжкое и многотрудное время, Он не оставит Нас своею всесильною помощью. Веруем также, что горячие молитвы благочестивого народа, во всем свете известного любовью и преданностью своим государям, привлекут благословение Божие на Нас и на предложенный Нам труд правления.
В Бозе почивший Родитель Наш, приняв от Бога самодержавную власть на благо вверенного Ему народа, пребыл верен до смерти принятому Им обету и кровью запечатлел великое Свое служение. Не столько строгими велениями власти, сколько благостию ее и кротостию совершил Он величайшее дело Своего царствования – освобождение крепостных крестьян, успев привлечь к содействию в том и дворян владельцев, всегда послушных гласу добра и чести; утвердил в царстве суд, и подданных Своих, коих всех без различия соделал навсегда свободными, призвал к распоряжению делами местного управления и общественного хозяйства. Да будет память Его благословенна во веки.
Низкое и злодейское убийство русского Государя, посреди верного народа, готового положить за Него жизнь свою, недостойными извергами из народа, есть дело страшное, позорное, неслыханное в России, омрачило всю землю нашу скорбью и ужасом…"
3
"…Но посреди великой Нашей скорби глас Божий повелевает Нам стать бодро на дело правления, в уповании на Божественный Промысел, с верою в силу и истину самодержавной власти, которую Мы призваны утверждать и охранять для блага народного, от всяких на нее поползновений.
Да ободрятся же пораженные смущением и ужасом сердца верных Наших подданных, всех любящих Отечество и преданных из рода в род наследственной Царской власти. Под сению ее и в неразрывном с нею союзе земля наша переживала не раз великие смуты и приходила в силу и славу посреди тяжелых испытаний и бедствий, с верою в Бога, устрояющего судьбы ее.
Посвящая Себя великому Нашему служению, Мы призываем всех верных подданных Наших служить Нам и государству верой и правдой, к искоренению гнусной крамолы, позорящей Землю Русскую, к утверждению веры и нравственности, к доброму воспитанию детей, к истреблению неправды и хищения, к водворению порядка и правды в действии учреждений, дарованных России благодетелем ее, возлюбленным Нашим родителем.
Александр III".
Министр юстиции зачитал манифест на квартире Лорис-Меликова, где собрались все члены правительства. Ответом было всеобщее изумление. Потрясенный услышанным, Абаза только спросил:
– Откуда?
– От Победоносцева, – так же кратко ответил Набоков.
– Не может быть…
– Может. Завтра увидите в "Правительственном вестнике".
Немая сцена из финала "Ревизора" сменилась бурным негодованием; особенно выделялся в хоре пронзительный голос хозяина квартиры. Более всего досталось, понятно, Победоносцеву. Невозмутимое спокойствие сохранял лишь военный министр Милютин. С Абазой случилась истерика. Александр Аггеевич зашелся в крике:
– Немедленно всем министрам коллективно подать в отставку! Ехать тотчас в Гатчину!..
Паша-плут граф Игнатьев пожал плечами:
– Это безумие…
– Вы стоите ногами в разных лагерях! – воскликнул всегда выдержанный Валуев.
Он был подавлен и угнетен после речи, с которой на заседании Славянского комитета выступил славянофил Иван Аксаков. Вождь московской оппозиции горячо и страстно клеймил цареубийство – преступление, повергшее Россию в горе и позор, а заодно обрушился и на либералов, именуя их стремления "неразумными и преступными". Путь конституционных реформ для России Аксаков назвал "ложным" и "чуждым ее национальному гению и истинным нуждам страны". Речь его была встречена овацией. И случайно ли на заседании присутствовал Паша-плут Игнатьев?..
Граф Михаил Тариэлович между тем бессвязно кричал:
– Победоносцев – негодяй!.. Он обвел меня вокруг пальца!.. Я не позволю этого!..
На "бархатного диктатора" было жалко смотреть.
"Какой эпилог для системы и периода "умиротворения" псевдодиктатора! – размышлял Валуев. – Бывший самодержец – в могиле, нынешний – en charte priveé в Гатчине. Продолжают болтать о единении царя и народа, о разных видах верноподданнического усердия и самоотвержения, а между тем – Гатчина и процесс, в котором Желябов рисуется героем своих доктрин, власти играют весьма бледную роль, а министры ездят в суды, как на спектакль. Бедный Лорис стушевался и даже не обнаруживает никакого участия в делах охраны или восстановления общественного порядка. И продолжается, продолжается патриотическое балагурство Москвы под лад призывания туда центральной власти и аксаковского лозунга "Пора домой!", то есть в Китай-город. Быстро катится шар по наклонной плоскости и надтрескивается! Лихорадочный ход дел продолжается и мало-помалу переходит из драмы в комедию. О эти Аксаковы и их "особый" путь для России…"