Наконец, мне удалось завербовать одного пожилого крестьянина по имени Семён. Он сказал мне, что будет работать, так как считает, что коммунистов надо уничтожать всеми возможными способами, но денег за это получать не желает, так как это грех. Другая моя агентка - Шурка - была из Ленинграда, где занималась проституцией. Она ненавидела равно коммунистов, крестьян и немцев. В деревне к ней относились очень враждебно. Затем я под угрозой отправки в лагерь завербовал еще несколько человек - бывших окруженцев. Все мои агенты работали с большой неохотой и материальной выгодой, кроме водки, интересовались мало.
Скоро бургомистры стали мне доносить, что в некоторых окрестных деревнях по ночам стали появляться таинственные лыжники, наутро исчезавшие. Я несколько раз пытался устраивать со своими матросами засады в домах, но никого поймать не удавалось. По неуловимым признакам я все же чувствовал, что не только советская агентура стала появляться все в большем количестве, но что кто-то сидит на месте, совсем недалеко от нашей деревни, и влияет на жителей. Я опять и опять перебирал биографии наиболее подозрительных и наконец остановился на нескольких бывших учителях и учительницах. Рядом со мной жил бывший учитель Кузнецов. Это был человек лет сорока пяти, с очень неприятной внешностью, сведения о нем были самые скудные, а его коллеги говорили о нем крайне неохотно. Как-то утром я пошел к Кузнецову, чтобы привести его в свою контору и более подробно с ним поговорить. Увидев меня, Кузнецов явно испугался, но все же надел шапку и пошел со мной.
Войдя с ним во двор дома, где находилась радиостанция, я мигнул часовому, чтобы он без меня никого не выпускал, а затем пригласил Кузнецова войти в канцелярию, где я обыкновенно вел допросы, и, посадив его на стул, вышел зачем-то в соседнюю комнату. В этот же момент в канцелярии раздался сильный шум, падение тела, а затем автоматная стрельба во дворе. Я вбежал в канцелярию и увидел, что писарь лежит на полу, обливаясь кровью, а окно разбито. Во дворе лежал в луже крови Кузнецов, а вокруг него стояли матросы. Оказывается, как только я вышел, Кузнецов схватил со стола большой камень, служивший писарю пресс-папье, ударил им последнего по голове и, разбив окно, выскочил во двор. Часовой, увидев странный прыжок Кузнецова и что тот бежит прямо на него, дал очередь из автомата, а подбежавшие матросы докончили дело.
К сожалению, Кузнецов был мертв (на таком близком расстоянии автоматная очередь всегда смертельна) и мне не удалось его допросить.
В это же время мне удалось установить, что в одиноком домике, неизвестно когда построенном, километрах в шести от деревни, в глухом лесу, появляются по ночам таинственные лыжники. Установить агентурную [слежку] при наступивших морозах [с учетом] уединенного положения дома технически было невозможно. В доме жило несколько семейств - беженцы из Ленинграда. Потому я устраивал (в одном из пустых сараев по соседству с домом) небольшие засады, обычно я и два-три матроса. Долгое время нам никак не везло, сколько мы ни сидели - никого не видели. Но вот однажды, придя на рассвете, мы увидели следы четырех лыж на снегу. Пойдя по следам, мы пришли к одной из деревень нашего района, но дальше следы терялись. Я решил все же спросить бургомистра, почтенного старовера лет шестидесяти, что он об этом доме знает.
Надо сказать, что недавно я получил от ГФП Нарвы сообщение о том, что при допросе одного пойманного там советского курьера было выяснено, что последний ночевал у этого бургомистра. Конечно, это могло быть случайностью, но я все равно обязан был расследовать это дело. Я вошел к бургомистру в то время, как он пил чай, и сразу заявил ему, что он советский агент, причем грубо обругал [его] за это. Бургомистр побледнел, глаза его загорелись (староверы очень не любят, когда поминают в непочтительной форме их мать и отца), и вдруг [он] выхватил из-под подушки наган. Хотя я не предвидел такой реакции со стороны почтенного старика, все же я успел ударить его по голове рукояткой своего пистолета, что вызвало у него легкий обморок. После того как жена привела старика в себя и завязала ему голову полотенцем, я стал продолжать допрос.
Бургомистр вначале неохотно, а потом, очевидно, махнув на все рукой, рассказал мне следующее. В 1931 году он был раскулачен и за свои религиозные идеи сослан в концлагерь. Вскоре, уже в лагере, выяснилось, что он принимал участие в гражданской войне на стороне белых (в армии Юденича). Жизнь его стала невыносимой. Для своего спасения он выдал группу заключенных, готовившихся бежать из лагеря, в благодарность за что условия жизни в лагере для него были смягчены, а через год его освободили и вернули в родную деревню, но заставили быть сексотом НКВД. Последний очень его ценил, во-первых, потому что получить агентов среди староверов было очень трудно, а во-вторых, потому что он жил недалеко от эстонской границы и все местное население уважало его. В обязанности его входило следить за собравшимися бежать через эстонскую границу и за лицами, приходящими из Эстонии в Советский Союз. Его непосредственным начальником, или, вернее, передаточным пунктом, был соседский лесник.
Бургомистру было чрезвычайно тяжело работать на НКВД, но его держали, главным образом, угрозой сообщить о его работе его единомышленникам.
- Поверь мне, - сказал он мне со слезами на глазах, - смерти я не боялся, а теперь и совсем не боюсь, жизнь мне в тяготу. Но позора боюсь больше всего.
В этом я ему поверил. В 1935–1936 годах НКВД передало его ГУПО, где он продолжал свою работу. В начале войны все его начальство сбежало, чему бургомистр очень обрадовался, ибо был уверен, что ему больше не придется иметь дело с ГУПО. Все продолжалось до октября. В первых числах этого месяца, ночью, к нему постучали и на вопрос, кто стучит, ему ответили, что он сам знает, от кого это. Затем вошедший назвал несколько слишком хорошо знакомых ему имен и объявил, что теперь к нему будут приходить советские агенты, которым он обязан будет предоставлять ночлег и продовольствие. Бургомистр на другой день думал сообщить об этом мне, но знал он меня слишком мало для этого. Затем он рассказал мне, что помимо погибшего Кузнецова советскими агентами являются Ася, служившая в НКВД еще до войны, и лесник. Я решил не трогать бургомистра, так как его рассказ был вполне правдив. То, что он ненавидел советскую власть, по крайней мере, для меня [было] все всякого сомнения. Но поблажка эта не помогла ему. Через несколько дней после того как я арестовал лесника и Асю, бургомистра нашли в лесу, куда он поехал за дровами, с финским ножом в спине.
Лейтенант, командовавший матросами в Глинках, был молодой человек лет двадцати четырех - двадцати пяти, очень красивый и совершенно не интересующийся службой. Всю работу нес на себе старый фельдфебель; лейтенант же проводил все свое время с одной русской девушкой, в которую был страшно влюблен. Девушка жила в соседней деревне, звали ее Асей и было ей двадцать три года. Была она очень красива, блондинка, и к тому же хорошо говорила по-немецки. С нею жили мать и брат, придурковатый парень. Я не обращал особенного внимания на времяпрепровождение лейтенанта, так как и я и фельдфебель были довольны тем, что он ни во что не вмешивается.
Теперь положение переменилось: по словам бургомистра оказалось, что Ася была советской агенткой. Прежде всего я серьезно попросил лейтенанта, чтобы он не виделся больше с Асей. Затем я сообщил обо всем случившемся, хотя это [было] не по правилам, Клейсту из 18-й армии, прося его совета, ибо боялся, что, в случае если я дам делу законный ход, Асю немедленно расстреляют, а лейтенанта отдадут под военный суд; обоих по их молодости мне было жалко. Лейтенант меня не послушал и продолжал встречаться с Асей. От Клейста скоро пришел ответ, в котором он сообщил, что о лейтенанте поставлен в известность штаб, которому тот непосредственно подчинялся, а Асю требовал доставить к себе. Лейтенанта действительно немедленно отозвали из Глинок. Много времени спустя я узнал, что он, будучи не в состоянии забыть Асю и утешиться, вскоре попросился добровольцем на какое-то совсем отчаянное дело и погиб с честью.