Русские агенты, завербованные Абвером
Агенты все без исключения были добровольцы и могли в любой момент отказаться от работы, причем в этом случае им обеспечивали хорошие места в тылу. Исключение составляли только агенты, отказавшиеся от работы в последнюю минуту, т. е. получившие задание и не выполнившие его. Таких отправляли до конца войны в специальные лагеря около Кёнигсберга, которые назывались "лагерями для знающих секретные вещи" и в которых с заключенными очень хорошо обращались: получали они военный паек, много папирос, и при лагере имелась хорошая библиотека; жили заключенные по три-четыре человека в одной комнате и имели возможность гулять в саду, который, правда, был разделен по квадратам высоким забором. Самоубийства в этих лагерях были редким явлением. Довольно часто в них попадали и немцы. В 1945 году всех заключенных успели выпустить на свободу до приезда гестаповцев, желавших во что бы то ни стало расстрелять последних при приближении советских войск.
Я стал знакомиться с нашими агентами и проводить у них вечера. Кормили агентов совершенно исключительно, исполняя в этом отношении все их желания; папирос и водки тоже выдавали много, но, конечно, следили, чтобы они не очень напивались. В отдельном доме жили несколько девушек-агенток, которым было вменено в обязанности по вечерам развлекать агентов-мужчин (половые сношения были запрещены) и вместе с тем узнавать тайные их помыслы, конечно, насколько это им удавалось. Внутренним начальником у агентов был русский литовец, человек лет сорока пяти, толстый и хитрый, давно служивший в немецкой разведке.
Я был заинтересован, главным образом, узнать, что именно побуждало этих людей идти на такое опасное дело, и притом совершенно добровольно. Через несколько дней, когда мы привыкли друг к другу, я смог сделать следующие выводы: большинство из них шло в разведчики из желания отомстить; эти опять разделялись на две группы людей: первые - и их было большинство - потеряли родственников, дом, положение, друзей; их зацепило НКВД, а раз пострадавши, они по существующим неписаным законам этого органа не имели никакой надежды опять вырваться и стать полноправными людьми. Обещаниям власти, что на войне они смогут искупить свою вину, которой они за собой не чувствовали, они не верили. В начале войны эти люди были мобилизованы, в большинстве своем попадали в специальные части, из которых при первом же случае перебегали к немцам, надеясь, что смогут вместе с ними свергнуть владычество Сталина. Понимая всю ужасную и преступную политику Гитлера, они все же верили, что немцы опомнятся. "Ведь не такие же они все-таки дураки", - говорили они. Помимо этого, переходя фронт на советскую сторону, они смутно надеялись найти в России какие-то перемены к лучшему. Это были вообще люди, близкие к отчаянию и старающиеся забыться на опасном деле. Их часто мучил вопрос, правильно ли они поступают. Разведчики эти давали очень большой процент потерь, ибо нервы у них были истрепаны и жизнью они не особенно дорожили. По нашей статистике, из десяти человек, посланных через фронт, восемь погибало.
Вторая группа состояла из лиц, обиженных почему-либо начальством. Иногда эти обиды были совсем пустяшными. Долго не раздумывая, они, пустив предварительно из куста пулю в обидчика, бежали к немцам. Над переходом фронта они тоже много не думали, а работали хорошо и охотно. Некоторые попадали к немцам просто потому, что хотели уйти из советской действительности, а в разведку поступали случайно, не зная вначале, в чем будет состоять их работа. Были и просто любители опасной жизни, которые ценили время, выпадающее на их долю между двумя заданиями, когда они могли многое себе позволить. Наконец, были и такие, и их было меньшинство, которые, перейдя фронт три обязательных раза, уходили потом, согласно условию, на покой. Таким предоставляли все возможности хорошо устроиться в глубоком тылу. В большинстве своем это были люди в возрасте между тридцатью и сорока годами, смелые, но не любившие зря рисковать жизнью. Но все разведчики, представители всех абсолютно групп, ненавидели советский режим и мечтали о свержении советской власти. Приблизительно 80 % из всех категорий после трехчетырех заданий не могли больше работать: нервы их не выдерживали, их отправляли лечиться в Германию, а после лечения хорошо устраивали в тылу. Десять процентов нервно заболевало на всю жизнь.
Вскоре меня перевели стажировать во второй отдел, занимавшийся саботажем и убийствами на вражеской территории. В немецкой разведке по традиции, установившейся еще при полковнике Николаи, этот вид разведки не пользовался популярностью, поэтому, быстро и поверхностно изучив разные способы подрывной деятельности, я был переведен в отряд ГФП. Здесь меня ознакомили с научными методами ведения следствия, умением обыскивать людей и квартиры, а затем поручили старому и опытному криминалисту обучить меня простейшим приемам криминальной полиции, как-то: начаткам дактилоскопии, умению разбирать и классифицировать фотокарточки и быстро запоминать различные лица на них, некоторым приемам грима, а уже под конец обучения доктор-специалист учил меня простейшим приемам легальной медицины и умению обращаться с ядами. Этим мое техническое образование закончилось, и майор решил послать меня познакомиться на месте с разными отрядами разведчиков и их начальниками, так как предполагалось, что я стану их инспектором, то есть буду проверять их работу.
Такие отряды имелись во всех крупных населенных пунктах района, подчиненного штабу 18-й армии, и все они были за редкими исключениями построены по одному шаблону. Отряд состоял из начальника, обыкновенно завербованного в самом начале войны или сильно чем-либо отличившегося и умевшего заставить себя слушаться. Обыкновенно при начальнике жила и его любовница, заведовавшая хозяйством, а иногда принимавшая участие и в работе. Заместитель начальника был всегда человеком с образованием и говорящий по-немецки. Он писал все донесения и вел денежную отчетность. Затем, в зависимости от важности пункта, в котором отряд находился, имелось от четырех до восьми кадровых агентов, вербовавших себе осведомителей среди населения, и две-три агентки-женщины. Был также повар-агент и два-четыре агента-боевика, обыкновенно очень сильных, храбрых и глупых людей. Эти несли караулы, конвоировали и охраняли арестованных, делали засады и т. д.
Первый отряд, куда меня послали, стоял в Вырице, а командовал им уже тогда известный Шмеллинг (настоящая фамилия Тулинов). Он был завербован лично Клейстом в лагере военнопленных в Волосово в сентябре вместе с его теперешним помощником, носящим кличку Штирк. Кличку Шмеллинг дали Тулинову за его сходство со знаменитым немецким боксером, носящим то же имя. Шмеллинг был человеком огромного роста, очень широкий в плечах и отличавшийся невероятной физической силой. Черные вьющиеся волосы и большие жгучие глаза при его богатырском сложении придавали ему очень красивый вид. Когда я с ним познакомился, ему было двадцать восемь лет. До войны он был комиссаром на небольшом военном судне на Дальнем Востоке и убежденным, искренним коммунистом. Но расстрелы и аресты среди военных после раскрытия заговора Тухачевского его страшно потрясли, до того, что, как он говорил мне, он заболел нервным расстройством.
Каждый отряд причислялся на довольствие к местной комендатуре, от которой и получал такое количество пайков, какое требовал его начальник. Проверять начальника, кроме нас, никто не имел права. Комендатура также была обязана предоставлять в их распоряжение автомобили и бензин, но только со своими шоферами, а также помещение в тюрьме для арестованных. Все агенты имели выданные нами специальные удостоверения, а Шмеллинг - еще и бумагу, запрещавшую кому-либо из немцев входить на территорию их дома и сада. Водку, деньги, табак и другие товары привозили им раз в неделю из нашего штаба.