– В Эрмитаже, – перебил его сухой, как мумия, вельможа в пудреной персоне, – имелась втепоры особливая зала – бриллиантовая. Там светлейший князь Потёмкин при всех пересыпал груды драгоценных камней…
В первую годовщину кончины Екатерины II комнаты нового дома на Фонтанке, принадлежавшего бывшему управляющему канцелярией Потёмкина Гарновскому, заполнили старцы, большею частию ровесники покойной царицы. Огромный дом не был вполне отстроен, и потому столы накрыли в первом этаже. Пили не чокаясь, негромко тарабарили. Вопреки известной латинской пословице о мёртвой говорили всякое – хорошее и дурное, споминали бесчисленных её фаворитов: Орловых, Васильчикова, Ланского, Зорича, Ермолова, Мамонова, Зубова и, конечно, могущественного вице-императора России князя Таврического.
– Его светлость князь Потёмкин, – продолжал гугнивый анненский кавалер, – преизрядно любил картёж. Ему частенько проигрывали и не платили. А он забывал, но не терпел обману…
– Да кто же втепоры не обманывал! – перебил его забиячливый маленький бригадир – пыжик. – Помню, в присутствии всего двора некий известный вельможа, видя неминуемую гибель своего состояния, принуждён был съесть пикового туза, чтоб только игра эта считалась неправильною!
– Ах, дайте дорассказать! – Анненский кавалер поднял сухой палец с золотым перстнем. – Как-то выиграл князь Потёмкин у князя Куракина порядочную сумму. Тот, зная, как обожает светлейший бриллианты, отдал долг сими каменьями, которые, однако ж, оказались весьма дурными. Ладно! Потёмкин досаду скрыл, пригласил плута на прогулку и завёз его подальше от двора, на болото. Подученный кучер вывалил вельможу, а сам уехал. Гость весь в грязи едва выбрался на просуху. Ворочается в хоромы, а Потёмкин встречает его громким смехом. На том всё и кончилось!..
– Поспейте рюмку, я вам подолью, – красавец хозяин, сидевший во главе стола в полковничьем екатерининском мундире, откупорил ещё одну бутылку италианского "алеатико". – А о светлейшем князе Таврическом можно рассказывать день и ночь. Одни фальшивые деревеньки, им возведённые вдоль берегов Днепра к приезду императрицы для её любования, чего стоят…
– Как-то раз сел он с незнакомым партнёром за карты, – шамкал худой вельможа, тряся пудреною головой. – Хорошо. Просадил тысяч пять и только тогда расчухал, что перед ним ремесленный игрок, и карты бросил. "Нет, братец, с тобой я буду играть только на плевки. Приходи ужо завтра!" Тот не смел ослушаться. Хорошо. Наутро Потёмкин встречает его словами: "Ну, плюй на двадцать тысяч!" Оплетало карточный собрал все свои силёнки, да и плюнул, как мог. "Выиграл, братец! – молвил князь. – Смотри, я дальше твоего носу плюнуть не могу!" – С этими словами князь Григорий Александрович харк ему в рожу – и тотчас отдал проигрыш!..
– Почечуй замучил, спасу нет… – бормотал соседу знаменитый по первой войне с турками генерал, который с тех далёких уже пор обеззубел, обезволосател и стал плюгавец подслепый и перхотун старый.
– А ты, батюшка, вели отварить красавки-то, да и прикладай настой к причинному месту, к грешной дыре… Всё как рукой сымет…
– Светлейший князь Потёмкин истинно величайший был герой! – Гарновский поднял хрустальный покал, любуясь, как переливается в нём светлое "алеатико".
– И, брат, что ты нам попусту пешки-то точишь, – грубо отозвался через весь стол краснолицый богатырь в генеральском мундире старого образца, расшитом по швам бриллиантами. – Великий деспот был твой Потёмкин, да и умер поносно – от безмерного женонеистовства и чревобесия…
То был Николай Зубов, брат последнего фаворита.
– Ну ты, князь, полегче, чать, прошли ваши золотые денёчки, – с неуверенностью в голосе сказал Гарновский.
– Не в укор покойной скажу, – невпопад закивал Зубову пудреной головой худой вельможа, – плотолюбие окаянное переполняло двор матушки нашей и умы и сердца её ближних. А ведь небось наши бабы и прабабы и волоса подпупного у себя не зрели…
Тучный перестарок с бабьим лицом знай накладывал в золочёную тарелку с пышным потёмкинским вензелем куски жареной утки. Некогда был весельчак, острослов, ловелас и задира, а ныне рожа старая, что передряблая репа. До преклонных лет проветреничал, теперь же стал прожорою, да так оплошал, что замечалось в нём на людях частое испускание ветров из живота.
Ни к кому не обращаясь, он тихо бубнил:
– Жареные потрошки осетровые и гусиные, да пупочки, да шейки, да ряпицы, да печенцы цыплячьи, да просоль семужный, да спинка осетровая, теша белужья, да прут белужий, да свинина мясная с проросью, да грибочки, в горшке томлённые…
– Перво-наперво избранника матушки-государыни, – продолжал свой рассказ худой вельможа, – отправляли для осмотру к лейб-медику Роджерсону. Хорошо. По удостоверении его здоровья препровождали Анне Степановне Протасовой на трехнощное испытание. Она доносила государыне о благонадёжности испытанного, после чего фаворит обедывал вместе с Марьей Савичной Перекусихиной и камердинером царицы Захаром Константиновичем Зотовым…
– Сами наскоромились вдоволь, а мне и пофриштыкать нечем… – бубнил перестарок.
– Да цыц ты, облава! Все уши пробрюзжал! – накинулся на него гугнивый анненский кавалер. – Хватит тебе жрать-то! На себя погляди, свинья ты отжирелая…
– В десять пополудни, когда государыня была уже в постели, – невозмутимо, словно самому себе, рассказывал сухой старик. – Перекусихина вводила новобранца в опочивальню благочестивейшей. Он был одет в китайский шлафрок, нёс в руках книгу. Камер-фрау оставляла его для чтения в креслах, возле ложа помазанницы. На другой день Перекусихина также выводила из опочивальни посвящённого и передавала его Захару Константиновичу Зотову. Тот вёл новопоставленного наложника в приготовленные для него чертоги. Здесь Зотов докладывал раболепно фавориту, что всемилостивейшая государыня высочайше соизволили его назначить при своей особе флигель-адъютантом, подносил ему мундир, шляпу с бриллиантовым аграфом и сто тысяч рубей карманных денег. Тут же передняя зала у нового фаворита наполнялась первейшими государственными сановниками, вельможами, царедворцами для принесения ему усерднейшего поздравления с получением высочайшей милости…
– Друг мой! – с видимым неудовольствием оттопырил губу анненский кавалер. – Вы изволите так чернить её величество государыню, что я хочу спросить, уж не принадлежите ли вы к числу мартынистов и вольтерьянцев?
– Всем ведомо, господа, – отозвался перхотун-генерал, – что известный Вольтер был рождён женщиной от чёрта…
– Ну уж кто был воистину чёртом, так это знаменитый грубиян и драчун Григорий Орлов! – возгласил забияка-бригадир.
Державин, приглашённый к Гарновскому на правах ближнего соседа, в разговоры не вступал, вина не пил. Наблюдал и думал о том, как столичные жители перемывают косточки покойникам.
Сонм теней витал над роскошным столом. Да и каких теней! Екатерины II, Григория Орлова, светлейшего князя Потёмкина. И кто судил их теперь? Те самые, кто ранее подобострастно внимал каждому их слову. И обругавший Григория Орлова бригадир, будучи введён в его спальню, когда тот был в фаворе, почтительнейше поцеловал случайно обнажившуюся мясистую часть его тела…
"Где же слава, власть, блеск миновавшего царствования? Где поклонение и былое могущество? Ах, всё скоровечно, всё проходит и пожирается жерлом вечности! – говорил себе Державин. – Паук уже ткёт свою паутину в роскошных комнатах потёмкинского дворца в Яссах, и разваливаются ворота в Херсоне с гордой надписью: "Путь в Византию". Приходит в упадок Царское Село, навсегда покинутое своей хозяйкою. И павильоны и беседки, – всё зарастает луговым шафраном, безвременным цветом, что прозывается в народе: сын без отца. А Таврический дом?.."
Державин вспомнил, что узрел он, зайдя туда недавно. Обломанные колонны, засохшие пальмы, а в огромной зале с колоннадою, украшенной барельефами и живописью, где прежде царствовали утехи, пышность и блеск, где отзывались звуки "Гром победы…"? Что там теперь? Дымящийся лошадиный навоз, хлопанье бичей, а вместо танцоров – лошади бегают на корде. Гатчинцами нового государя зал обращён в манеж. В саду стены и двери беседок и храмов исписаны сквернословными стихами и прозою… И память о сих людях тоже засорили грязью, опачкали непотребным словом…
– …В ночь с двадцать четвёртого на двадцать пятое июля 1784-го года сей фаворит Ланской умер в Царском Селе от истощения сил, – тряс пудреною головою вельможа, и тонкая улыбка тронула его сухие губы. – Государыня была безутешна. Она плакала несколько дней, а затем повелела поставить Ланскому памятник в саду. Неподалёку от места, где ею поставлены памятники любимым собачкам…
– Хватит балабонить! – мотая свислой губой, поднялся анненский кавалер. – Не хочу более ничего дурного слушать о великой нашей матушке!
– Великой? – скосоротившись, передразнил его худой вельможа. – Как бы не так! Небось государь наш, Павел Петрович, всё воздал матушке, положив её до страшного суда вместе с покойным Петром Фёдоровичем.
– Что споминать всем известные слабости её величества! – не унимался Зубов, кидая скоса взгляды на Гарновского. – Вот Потёмкин – тот ни одной юбки не пропускал. Петух! Перетопчет всех кур в одном курятнике, да и айда в другой!..
Гарновский был всем обязан Потёмкину, служил у него управляющим, заведовал его Таврическим дворцом и нажил огромное состояние. Возводя своё великолепное здание рядом с державинским домом, случайный сей богач с презрением смотрел на скромные перестройки, которые предпринял поэт. Он порешил отгородиться от дома Державина эрмитажем, где предполагалось разбить тенистый сад и устроить фонтан. Когда вырастали стены его дворца, Державин написал: