7
Собственно, ту же мысль – продолжить направление "Фелицы", распространить далее восхваление Екатерины II – высказывали Державину читатели. Они настойчиво советовали ему:
Любимец Муз и друг нелицемерный мой,
Российской восхитясь премудрою царицей,
Назвав себя мурзой, её назвав Фелицей,
На верх Парнаса нам путь новый проложил,
Великие дела достойно восхвалил;
Но он к несчастию работает лениво.
Я сам к нему писал стихами так учтиво,
Что кажется, нельзя на то не отвечать,
Но и теперь ещё изволит он молчать.
Наставлявший Державина Осип Петрович Козодавлев, конечно, не понимал независимой натуры поэта, который, восхищаясь Екатериною II, восхищался ею не безоглядно. Честный и прямой, он был скуп на похвалы царице и её ближним. Даже благоволивший ему Безбородко и тот удостоился лишь мимоходом высказанной признательности.
В чём же виделось Державину назначение поэзии, её роль? Об этом поэт говорит в оде "Видение мурзы", вышедшей лишь в 1791-м году:
…Когда
Поэзия не сумасбродство,
Но вышний дар богов, тогда
Сей дар богов лишь к чести
И к поученью их путей
Быть должен обращён, не к лести
И тленной похвале людей.
Владыки света – люди те же;
В них страсти, хоть на них венды,
Яд лести их вредит не реже,
А где поэты не льстецы?
Стихи эти он писал в Нарве. Была ранняя весна 1784-го года, дороги развезло, и от поездки в свои дальние белорусские деревни, которых Державин ни разу не видел, пришлось отказаться. Здесь, на ямском подворье, пришло ему на ум, что вдали от городского рассеяния, в уединении может он многое из задуманного в Питербурхе закончить.
Ночью, чувствуя сильную боль в голове, он едва посволокся с постели. Было темно, от печи, смутно белевшей мелом, несло угаром. Державин открыл заслонку и пофукал на угли. Так и есть: уголь ещё рыжий, недоспелый. Он сорвал брюшину, заменявшую в крестьянском окне стекло. В комнату глянуло чистое небо с живым узором звёзд. Слева от мерцающего Семизвездия, занимая полнеба, горела Телега, дышло которой указывало точно на север. Спомнился Ломоносов:
Открылась бездна звёзд полна;
Звёздам числа нет, бездне – дна…
Величие природы, ощущение незримой, но явственной связи бесконечного мира и человека охватили поэта. Спомнив черновые свои записи, сделанные ещё в 1780-м году, в бытность во дворце у всенощной, в день светлого воскресенья, он прошептал:
– Вот главный источник вдохновения…
Понимая, что в крестьянской избе неловко ему будет заняться сочинительством, оставил он на постоялом дворе повозку с людьми, а сам перебрался в небольшой покойчик к престарелой немке. Здесь Державин ощущал себя отрезанным ото всего – от любимой Екатерины Яковлевны, которую он убедил ненадолго с ним расстаться, от друзей, от интриг Вяземского, от дворцовых самолюбий, от суетной славы. Утрами порану, выпив молока с шарлоткой – запечённым чёрным хлебом с яблоками, садился он марать листки, перечёркивал, исписывал и не успевал заметить, как надвигался вечер, а там и зорю встречал с гусиным пером в кулаке…
Нечто непостижное, великое и всемогущее, именуемое богом, стоит у начала вселенной, у истока всех её тайн. Он сама природа, её породитель, и одновременно её порождение; он творящее начало и последствие творения. До кружения головы вдумывался, вмучивался Державин в эту истину:
Хаоса бытность довременну
Из бездн ты вечности воззвал,
А вечность, прежде век рождённу,
В себе самом ты основал.
Себя собою составляя,
Собою из себя сияя,
Ты свет, откуда свет истёк.
Создавый всё единым словом,
В твореньи простираясь новом,
Ты был, ты есть, ты будешь ввек!Ты цепь существ к себе вмещаешь,
Её содержишь и живишь,
Конец с началом сопрягаешь
И смертию живот даришь.Как искры сыплются, стремятся,
Так солнцы от тебя родятся;
Как в мразный ясный день зимой
Пылинки инея сверкают,
Вратятся, зыблются, сияют,
Так звёзды в безднах пред тобой…
Что человек в бесконечных просторах мироздания? Пылинка! Нет, это миллионократно умноженные миры выглядят пылинкою, точкою рядом с богом, создавшим их. Как же определить тогда человека вблизи творящей бездны? Бог – бесконечность, а я, человек, перед ним ничто. Ничто? Но ведь я не отдельное, независимое ото всего сущего начало, не машина, запущенная искусным механиком. Во мне и через меня проходит связь со всем целостным и громадным миром, осознаваемым мною. Я не только превыше косных тел, но и плотских тварей: во мне дух, добро, мысль, вера. Ты создал меня – значит, ты и во мне самом!
Ничто! – Но ты во мне сияешь
Величеством твоих доброт,
Во мне себя изображаешь,
Как солнце в малой капле вод.
Ничто! – Но жизнь я ощущаю,
Несытым некаким летаю,
Всегда пареньем в высоты;
Тебя душа моя быть чает,
Вникает, мыслит, рассуждает:
Я есмь – конечно есть и ты!Ты есть! – Природы чин вещает,
Гласит моё мне сердце то,
Меня мой разум уверяет:
Ты есть – и я уж не ничто!
Частица целой я вселенной,
Поставлен, мнится мне, в почтенной
Средине естества я той,
Где кончил тварей ты телесных,
Где начал ты духов небесных
И цепь существ связал всех мной.
Державин в волнении бегал по тесной горенке. Словно бы раздвинулись и исчезли стены бедного немецкого домика, и в бесконечности вселенной предстала таинственная, в сдвинутых противуположностях сущность человека:
Я связь миров повсюду сущих,
Я крайня степень вещества,
Я средоточие живущих,
Черта начальна божества.
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь – я раб, я червь – я бог!
Несколько суток почти без перерыву писал Державин. Воображение его было столь раскалено, что вместо сна приходило тревожное, прерываемое новыми мыслями и образами забытье. Наконец, не дописав последней строфы, он забылся перед зарею. Поэт чувствовал, как погружается в пучину сна, но тотчас же снова какою-то мощною волною был поднят с постели. Была ночь, а по стенам бегал яркий, обжигающий глаза свет. Слёзы ручьями полились у Державина из глаз.
Он кинулся к столу и при свете лампады закончил оду:
Неизъяснимый, непостижный!
Я знаю, что души моей
Воображения бессильны
И тени начертать твоей;
Но если славословить должно,
То слабым смертным невозможно
Тебя ничем иным почтить,
Как им к тебе лишь возвышаться,
В безмерной разности теряться
И благодарны слёзы лить.
Ода "Бог" принесла Державину европейскую известность, была переведена на множество языков, вплоть до японского. Начертанная иероглифами, она висела в одном из дворцовых покоев у микадо; японцев особенно поразила строка: "И цепь существ связал всех мной". Одних французских переводов насчитывалось пятнадцать.
Воротившись в Петербург, Державин получил из Царского Села через графа Безбородко известие об определении его губернатором в Олонец. Указ об этом Екатерины II последовал 20 мая 1784-го года. Получив его, генерал-прокурор Вяземский сказал любимцам своим, завидующим счастию бывшего их сотоварища:
– Скорее па носу моему полезут черви, чем Державин просидит долго губернатором…
Глава пятая
Поэт-губернатор
Я знаю, должность в чём моя.
Под ней сокрывшись, я, как будто не нарочно,
Всё то, что скаредно и гнусно и порочно,
И так и сяк ни в ком не потерплю.
Не в бровь, а в самый глаз я страсти уязвлю.
И буду только тех хвалою прославлять,
Кто будет нравами благими удивлять,
Себе и обществу окажется полезен…
Будь барин, будь слуга, но будет мне любезен.Державин
1
Определённый в Олонец губернатором, Державин вместе с женою отправился повидать старуху мать, которой было уже за шестьдесят лет. Но им не суждено было застать её в живых: Фёкла Андреевна скончалась за три дня до их приезда. Державин и Катерина Яковлевна и несколько лет спустя без слёз не могли вспоминать о том, как откладывали-откладывали эту поездку, да и прибыли слишком поздно…
Олонецкая губерния вместе с Архангельскою составили новое наместничество, во главе которого Екатериною II был назначен генерал-поручик Тимофей Иванович Тутолмин. Прекрасный собою, большого росту мужчина, он получил образование в царствование Елизаветы Петровны в шляхетском корпусе и, участвуя в Семилетней и первой турецкой войнах, пользовался особливым расположением знаменитого Румянцева. Он командовал Сумским гусарским полком, который до того хорошо был выучен маневрировать, что после замирения с Фридрихом II Румянцев хвастался всегда перед приезжавшими к нему пруссаками, посылая их смотреть ученья этого полка. Однако Тутолмин, умевший довесть своих гусар до желаемого им совершенства, по части сражений был не великий охотник. Полк его дрался отлично; турки узнавали сумцев по жёлтым мантиям и бежали вспять. Тутолмин всегда бывал с полком, но сзади, а не впереди гусар своих. Румянцев ожидал, ожидал, не попривыкнет ли он к бою, не ободрится ли, и наконец сказал:
– Ты знаешь небось, Тимофей Иванович, сколь много я тебя уважаю и сколь мне будет прискорбно расстаться с тобою. Но говорю тебе дружески: не годен ты для войны. Вот тебе всеподданнейшее письмо моё её величеству. Всемилостивейшая государыня соизволит употребить тебя на поприще службы гражданской. Уверяю тебя, мой друг, в непродолжительное время ты достигнешь высоких чинов и приобретёшь полное доверие монархини…