Когда траурная процессия входила в церковь, Державин, уже сменившийся с караула и стоявший на паперти, подошёл к Завадовскому и учтиво подал ему прошение в конверте. Но неожиданное и непомерное возвышение фортуны, видать, помутило разум фаворита.
– Здесь подают, но только нищим! – высокомерно сказал он и прошения не принял.
– Что ж, бог простит! – в сердцах ответствовал поручик. – Верно, каждый зарабатывает себе место в жизни кто чем может!
Завадовский затаил на Державина злобу и впоследствии не раз проявлял свою враждебность.
Державин же не оставлял мысли в ожидаемом получении награды от Екатерины II и настойчиво бомбардировал вельмож прошениями на высочайшее имя. В июле 1776-го года он передал новое письмо императрице через её статс-секретаря Безбородко и по прошествии пяти месяцев, когда наряжен был во дворец с ротою на караул, позван был к Потёмкину. Он нашёл фаворита сидящим в кабинете и кусающим по привычке ногти. После некоторого молчания Потёмкин спросил:
– Чего вы хотите?
Державин с попыхов не знал, что ответить, и сказал, что не понимает вопроса.
– Государыня приказала спросить, – повысил голос Потёмкин, – чего вы по прошению вашему за службу свою желаете?
– Я уже имел счастие чрез господина Безбородко отозваться, что ничего не желаю, коль скоро служба моя благоугодною её величеству показалась! – пришепеливая от волнения, отвечал поручик.
– Вы должны непременно сказать, – возразил вельможа.
– Когда так, то за производство дел в секретной комиссии желаю быть награждённым деревнями наравне со сверстниками моими, гвардии офицерами, – откликнулся смело Державин. – А за спасение колоний по собственному моему подвигу, как за военное действие, чином полковника.
Потёмкин встал с кресел и, не запахивая халата, зашагал по кабинету, грызя ногти.
– Хорошо! – сказал он наконец. – Но вы в военную службу не способны, и я прикажу заготовить записку о выпуске вас в статскую.
Указом от 15 февраля 1777-го года Державин был пожалован в коллежские советники, то есть произведён в чин шестого класса петровской Табели о рангах, что соответствовало в военной службе полковнику. Одновременно он получил 300 душ в Полоцкой провинции, отошедшей к России после раздела Польши. Теперь Державин мог спокойно оглядеться и не спеша найти себе хорошее место. Вскоре через старых друзей Окуневых, когда-то, при производстве его в офицеры одолживших ему свою карету, он спознакомился с домом сильного вельможи, могущего раздавать статские места, – генерал-прокурора князя Александра Алексеевича Вяземского.
3
Как загадочна, как непонятна и таинственна стихия таланта, в подземной своей работе вдруг приводящая к творческому взрыву! Кем был до сих пор наш герой? Исполнительным гвардейским поручиком, усмирителем пугачёвцев, азартным и ловким игроком, не чуждым порою и плутовства. "И чего я тут не делал? То в кости, то в карты, то в шары, то в шашки…" Правда, мы видели и другого Державина, отважного в минуту опасности, прямого перед сильным, отзывчивого в чужом горе, доброго и великодушного к слабому. Несчастья, обиды, страдания не ожесточили его, а, напротив, как бы даже повлияли благотворно – обострили в нём смелость и подвижность, запальчивость нрава, резкость языка и стремление спешить делать добро.
Служебное возвышение Державина началось с того, что, приехав в один день спозаранков на дачу генерал-прокурора Вяземского Мурзинку, лежащую на взморье близ Екатерингофа, нашёл он бедную старуху, стоящую у дверей. Новопроизведённый коллежский советник просил Вяземского о помещении на порожнюю ваканцию. Только что приятель Державина Окунев покинул в сенате экзекуторское место – должность чиновника, наблюдающего за порядком, – и перешёл на более выгодное.
Вместо ответа князь скрипуче сказал:
– Примите-ко у сей престарелой женщины её просьбу и изложите экстракт. Право, отбою нет от просителей!..
Старуха в перепелястом платке с робостию подала прошение – Державин пролетел его взглядом:
– Дело-то очевидное, ваше сиятельство, хоть письмо и слепо написано! Всё тут отверзто и ясно. Опекун, пакостник, малолетних наследников вчистую охапал. Даже все сундуки и комоды ошарил.
Князь взял бумагу, собственным обозрением неспешно её проверил и положил пред себя на столике:
– Желаемое место ваше!..
Александр Алексеевич Вяземский, сын флотского лейтенанта, происходил из древнего, но захудалого рода и сделал карьеру благодаря собственному упорству, ловкости и жестокости. Это был враг нововведений, душитель работных людей, восставших в 1763-м году на сибирских заводах, опытный царедворец и политик. Не токмо государственного таланта, но толики даже малой сметливого и живого ума у него не имелось; недаром современники обидливо именовали его не иначе как "свинцовой головой" и человеком "с осиновым рассудком". Даже Екатерина II, слушая путаные словесные доклады Вяземского и не желая учинять ему за околесицу попырку и журьбу, почасту изволила приказывать: "Князь Александр Алексеевич! Вели это написать да подай мне".
Она знала, что Вяземский собственноручно ничего не составит, и это будет написано толковыми повытчиками и столоначальниками его канцелярии – А. И. Васильевым, Л. С. Алексеевым, Д. П. Трощинским или А. С. Хвостовым.
Вяземский упрочил своё положение, когда породнился с одним из знатнейших родов – с князьями Трубецкими. Женившись на княжне Елене Никитичне, дочери бывшего при Елизавете Петровне генерал-прокурором Н. Ю. Трубецкого, Вяземский вошёл в верхи российской знати, образовавшей своего рода общество в обществе.
В течение двадцати девяти лет Вяземский оставался одним из наиболее влиятельных государственных деятелей, соединяя в лице генерал-прокурора обязанности трёх министров: юстиции, внутренних дел, финансов и сверх того был начальником тайной полиции.
Первому сближению Вяземского с Державиным скорее всего содействовал Херасков, сводный брат Елены Никитичны по матери. Позванный к князю на свадебный бал Державин с тех пор часто бывал у него, проводя с ним время в модной тогда игре в вист. И хотя в ней счастливо играть не умел, но платил всегда исправно и с весёлым духом, чем Вяземскому понравился и приобрёл его благоволение. Князь был охотник до французских романов, и Державин вечерами читывал ему подобные книги; случалось, что за ними и чтец и слушатель дремали. Но особой благосклонностью пользовался поэт у княгини Елены Никитичны, имевшей на него свои виды.
В те поры на Мишином острове, принадлежащем президенту камер-коллегии Мельгунову (потом остров купил И. П. Елагин и дал ему своё имя), устраивались с самой весны весёлые пикники на природе. Музыка, песни, бенгальские огни придавали им полное очарование. На один из пикников, в предпоследний день масленицы, Державин прихватил с собою приехавшего из Саратова Петра Гасвицкого, бывшего уже секунд-майором.
Ещё лежал по лесам ноздреватый апрельский снег, а на проталинах расставлены были палатки из дорогих турецких шалей. Гостей встречала костюмированная прислуга: женщины наряжены были нимфами, наядами, сильфидами, дети – амурами.
Гасвицкий смущался, прятал красные ручищи в карманы кафтана пли начинал напряжённо раскланиваться вослед Державину, кого-то всё высматривавшему середь гостей, разодетых по последней моде. Дамы особенно оживляли вид пикника нарядами, красочность и блеск коих были обязаны тонкому вкусу парижских артизанов – "а-ла-бельпуль", "прелестная простота", "расцветающая приятность", "раскрытые прелести". Иные носили на голове уборы на манер шишака Минервы или по-драгунски, другие – левантские тюрбаны и уборки из цветов.
– Да ты никак свиданьице кому тут назначил? – пробасил Гасвицкий, заметив, как вертит головою его друг.
Державин сжал его толстую, словно лядвие, руку:
– Признаюсь тебе, мечтаю стретить здесь одну девицу… Я её уже видел дважды – в первой раз в доме господина экзекутора Козодавлева, а вдругорядь на театре. Как хороша! Только бледна очень…
– Да кто ж она, ежели не секрет?
– Дочь бывшей кормилицы великого князя Павла Петровича госпожи Басгидоновой…
Заиграл скрытый в шатре оркестр, и стройно и согласно полилася необычайно звучная музыка.
– Что это, братуха? – встрепенулся Гасвицкий. – Не пойму, какие чудные инструменты…
– Эта, Пётр Алексеевич, музыка именуется роговою, – с готовностию отозвался Державин. – Вроде живого оргáна. Изобрёл её чешский валторнист Мареш для покойного щёголя Семёна Кирилловича Нарышкина. Вообрази себе: в оркестре сем каждый музыкант играет на охотничьем роге, который может издать только один звук! Представляешь, какая надобна слаженность?..
– Гаврила Романович! На ловца и зверь бежит… – не без кокетства обратилась к Державину сорокалетняя франтиха в преогромнейших фижмах и уборе с цветами и страусовыми перьями, отчего издали её можно было принять за шлюпку под парусами. То была княгиня Вяземская, подошедшая в сопровождении сухолицей девушки с несколько вымученною улыбкой. – Познакомьтесь с моей двоюродною сестрою – княжной Катериной Сергеевной Урусовой…
– Как же! Почитатель вашего таланта, – поклонился Державин стихотворице, только что выпустившей сборник "Ироиды, музам посвящённые".
– Я тоже читывала ваши вирши… – осмелела княжна. – И толь звучные! "Эпистолу на прибытие из чужих краёв Шувалова" и "Петру Великому"…
– Небось и вы, Гаврила Романович, душечка, припасли для нас что-нибудь новенькое? – кивая страусовыми перьями, заиграла голосом Елена Никитична.
– Угадали! Приготовил пиесу и специально для хозяина сегодняшнего празднества, – ответствовал Державин. – Да вот и он сам. И с какою свитой!