Он оглянулся вокруг, рассматривая прохожих, затем опять посмотрел на меня.
- Ладно, - сказал он. - Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?
- Прошу прощения? - переспросил я, озадаченный вопросом.
- Ты меня слышал, - сказал Диоген. - Чем ты хочешь заниматься всю оставшуюся жизнь? Земледелие? Сочинение речей? Война по найму? Хочешь ли ты стать человеком, который ходит с ведром и ветошью и моет бани, когда все остальные отправляются по домам? Или ты предпочел бы стать царем Персии, скажем, или диктатором Сиракуз?
Я улыбнулся.
- Не так-то это просто, - сказал я. - Есть вещи, мне недоступные, как бы сильно я их не хотел.
Диоген нахмурился.
- Это почему еще? - сказал он. - Ты просто не подумал хорошенько. Ладно, давай подойдем к вопросу научно. Что общего между мной, тобой, слепцом, торгующим колбасками около театра Диониса, и персидским наместником Ионии?
Я почесал в затылке.
- Я не знаю, - признался я.
- Для начала, - ответил Диоген, - все это двуногие, лишенные перьев.
Я решил, что он шутит, но он был серьезен.
- Ну конечно, это так, - сказал я. - Все это люди. Человеческие существа. Но это о ком угодно можно сказать.
- Правильно, - сказал Диоген. - О ком угодно.
Он встал, не утруждая себя скрюченной позой.
Я даже не представлял, какого он высокого роста.
- И если бы за бессмысленные обобщения награждали так же, как за представления, нас бы с тобой увенчали лаврами прямо сейчас. Пошло оно все в преисподнюю; пойдем заработаем немного денег. Занятие не столь почетное, как сидеть целый день в тени, неся околесицу, но... - он внезапно наклонился ко мне и понизил голос. - Ты умеешь хранить секреты?
- Конечно.
- Оно гораздо веселее.
Я посмотрел на него.
- Не уверен, что согласен, - сказал я.
Он вздохнул, скрестил ноги и уселся в пыль.
- В том-то и проблема с вами, что у вас нет чувства прекрасного, вы не цените волшебное и сверхъестественное. Поэтому вы столь ограничены.
Я нахмурился.
- Извини, - сказал я. - Я в замешательстве. Мне казалось, ты говорил о деньгах, а не о волшебстве.
- Правильно. - Он снова понизил голос; позже я научился распознавать этот сценический шепот, признак того, что меня сейчас одурачат. - Ладно, а что ты скажешь на такое предложение? Допустим, я расскажу тебе, что существует магический талисман, артефакт, обладающий силой заставить кого угодно отдать тебе что угодно и что угодно сделать. Интересно?
- Было бы интересно, - ответил я. - Если бы я верил, что такие вещи существуют.
- О, они существуют, - сказал Диоген. - И более, того, одна есть и у меня.
- Правда? - не забывай, я был очень молод. - Я тебе не верю.
- Что ж, я тебе докажу. - Он вскочил и пошел прочь. Мне пришлось бежать, чтобы не отстать от него.
- Куда мы идем? - спросил я.
- Увидишь.
По пути он продолжал расписывать выдающиеся возможности своего талисмана. Он не только подчинял людей своей воле, да так, что они и возразить не могли - он мог вызвать в них симпатию к тебе. Он мог заставить их даже любить тебя. Невольно я заинтересовался всем этим; Диоген, однако, шагал так быстро, что у меня недоставало дыхания, чтобы расспросить его подробно. С помощью своего магического амулета, продолжал он, он мог бы двигать горы - буквально, он мог бы заставить гору сняться со своего места и переползти на другое. Он мог создавать города и разрушать их; он мог накормить и одеть голодных и холодных или обратить в рабство целый народ; этот чудесный предмет был способен перенести человека через море, доставить в самые далекие уголки мира - от Островов Олова на дальнем западе до крайних пределов Согдианы…
Мы остановились перед пекарней.
- Но для начала, - сказал он, - давай сделаем что-нибудь попроще. Смотри внимательно. Я собираюсь заставить пекаря дать мне каравай хлеба.
- Ладно, - ответил я.
Он решительно кивнул, подошел к окну и стукнул по подоконнику.
- Утро доброе, - сказал он. - Мне бы каравай в четверть меры. Пшеничного, не ячменного.
- Изволь, - ответил пекарь. - Один обол.
Диоген разинул рот, выудил монету (в те времена мы носили мелкие деньги за щекой) и положил ее на прилавок.
- Спасибо, - сказал он и вернулся ко мне.
- Удовлетворен? - спросил он.
- Но ты не сотворил никакого волшебства, - запротестовал я. - Ты купил каравай.
- Точно, - ответил Диоген. - За мой магический талисман.
Я ничего не сказал - что тут было говорить. Все это было попросту глупо.
- Ты удивишься, - продолжал он с набитым ртом, когда мы возвращались к его сосуду, - когда узнаешь, на какое могучее волшебство мы все способны.
- Да уж конечно, - мрачно сказал я.
- О да. Например, я могу заставить воду течь в гору.
Я нахмурился.
- Правда? Без обмана?
- Без обмана. Конечно, мне понадобится мой волшебный талисман.
У меня начала болеть голова.
- О нет, - ответил я. - Ты не сможешь заплатить воде, чтобы она потекла вверх.
- Нет, но я могу купить кувшин, чтобы нести ее.
Это звучало так глупо, что я едва не ответил ему грубостью. Но не ответил. То есть я вообще ничего не сказал.
- Волшебство, - продолжал Диоген, - это просто. Так же, как и большинство других вещей в жизни. Хитрость в том, чтобы заставить людей верить, что они трудны.
Я остановился, как вкопанный.
- Хорошо, - сказал я. - Думаю, я понял, к чему ты ведешь. Ты хочешь сказать, что... - я помедлил, подыскивая верные слова. - ... что все зависит в первую очередь от того, как мы определяем то и это. Ты определяешь волшебство как возможность заставить людей выполнять разные действия, но исключаешь из определения деньги, которые им платишь. Вот как тебе удалось задурить мне голову.
Он покачал головой.
- Я тебя не дурил. Ты сам для себя все усложнил.
- Но, - настаивал я, - многие вещи действительно трудны, потому что... ну, просто они трудны.
Он улыбнулся.
- Правда? Назови хоть одну.
- Ладно, - я задумался на мгновение. - Полет по воздуху.
Он покачал головой.
- Нет. Я могу это сделать.
- Да ну?
- Честное слово. Без обмана. Отведи меня на гору или на верхушку старой башни в Квартале Горшечников, и я полечу по воздуху.
Он говорил так убедительно, что на мгновение я поверил ему.
- Точно?
- О да, - он ухмыльнулся. - Правда, полет будет недолгим, вот и все.
Мой брат Эвдемон любил играть в войнушку. Я и сейчас могу представить его с деревянным мечом и щитом, который отец сделал для него из рваного плаща, натянутого на рамку из лозы, наступающего сквозь маленький виноградник на склонах Парнаса на невидимых спартанцев. Я говорю - невидимых; разумеется, я их больше не вижу, но в те дни они были столь же реальны, как и все вокруг (мне тогда было пять, Эвдемону - семь). Разница между нами заключалась в том, что если Эвдемон бросался на них в атаку - один маленький мальчик против тысячи огнедышащих гоплитов - то я прятался за старым фиговым деревом и ждал, пока они не уйдут.
Отношение отца к воинственности моего брата то и дело менялось в соответствии с обстоятельствами. Например, когда Эвдемон разгромил фалангу саженцев оливковых деревьев (они превосходили его числом в соотношении тридцать пять к одному, однако постепенно он одолел их и обезглавил всех), отец три раза прогнал его вокруг террасы, а настигнув, обломал посох о сыновние плечи. С другой стороны, когда один из соседей спросил Эвдемона, кем он хочет стать, когда вырастет, а Эвдемон без раздумий ответил - солдатом, отец с умудренным видом кивнул и заметил, что для амбициозного юноши из хорошей семьи можно придумать и куда худшие жизненные стези. Позже я установил причину такой его реакции, и она может послужить уроком всем, склонным к чтению книг.
Многие годы спустя, когда отец умер, а мы стали разбирать ящик, в котором он хранил книги (у него было больше двадцати этих проклятых штуковин), намереваясь разделить их между собой и, если удасться, продать.
Пока мы со смехом перебирали их, вырывая свитки друг у друга из рук и зачитывая отрывки шутовскими голосами, Эвдемон с мрачной решимостью просматривал их, пока не не нашел то, что искал, сунул книгу за пазуху и поспешил прочь. Мы, конечно же, не могли такого спустить, не разобравшись сперва, чем именно так дорожил наш любимый брат (мы предположили, что это нечто непристойное); поэтому мы бросили возню с книгами, бросились за Эвдемоном и после некоторой борьбы сумели отобрать этот свиток. Оказалось, что это вовсе не грязные стишки или еще что-то в этом роде; это была растрепанная и зачитанная копия "Анабасиса" Ксенофонта - как я докажу чуть позже, крайне опасного и пагубного творения. Мы принялись дразнить Эвдемона этой книгой, однако он пришел в такое яростное и опасное состояние, что мы вернули ее ему, пока он кого-нибудь не изувечил.
Ты, мой юный невежда, не отличишь знаменитого Ксенофонта от репки, поэтому мне лучше рассказать тебе немного об этом человеке; если кто и несет ответственность за все произошедшее впоследствии, то это вполне может оказаться он. Ксенофонт был солдатом, наемником, одним из тех жалких, гнусных типов, необъяснимым образом переживших Войну - прошу прощения, Великую Пелопоннесскую Войну - и причем относился к той их части, которой не достало терпения подождать начала следующей войны дома.