- Я ничего от тебя не хочу, - сказала она, - только чтобы ты убрался из моей жизни и не возвращался назад. Можешь ты это уразуметь? Ты мне не нравишься, и ты опасен. Из-за тебя меня вышвырнули из моего собственного дома и из дома отца, я осталась без мужа и я беременна. Если ты можешь придумать что-нибудь похуже этого, за исключением потери руки или глаза, то у тебя адски могучее воображение, - она бросила на меня яростный взгляд и добавила, - О да, я забыла. Чтобы довести ситуацию до совершенства, ты предлагаешь отправиться с тобой на край света и жить там в деревянной будке, осаждаемой дикарями, в качестве твоей подстилки, племенной кобылы и прислуги. Уж конечно, от подобного предложения ни одна девушка в здравом уме не способна отказаться.
Она опустила руку на стол недалеко от маленького кувшинчика с маслом, и я инстинктивно пригнул голову. Хорошо известный факт: стоит им войти во вкус - и уже ничто не сможет удержать их от метания различных предметов. Она заметила это движение и посмотрела на меня взглядом, способным поджечь траву.
- Все в порядке, - вздохнула она. - Я не собираюсь тебя поранить, если ты об этом беспокоишься.
- А, но ты уже это сделала, - немедленно отозвался я (даже мне трудно было пропустить такой очевидный намек). - Ранила меня, я хочу сказать, - я печально покачал головой: чистейшее воплощение уязвленной добродетели. - Попробуй все-таки взглянуть на ситуацию рационально, хотя бы для разнообразия, вместо того чтобы давать волю свои неистовым женским чувствам. Мы начали с дружеского делового соглашения, устраивающего обоих - предложенного, кстати говоря, тобой, если ты еще этого не забыла. Хорошо, кое-что пошло немного не так и ты оказалась в неприятном положении - не столь уж неожиданном для тебя, если только тебя не удосужились научить самым элементарным вещам - но я полагаю, ты решила не обращать внимания на эту возможность, считая, что с тобой ничего подобного не произойдет; некоторые люди обладают особой способностью к этому, и я им даже завидую временами. Сам-то я с рождения одержим сомнениями. В общем, возникла проблема; ты весьма разумно обратилась ко мне за помощью…
- Я никогда... - вмешалась она. Я не дал ей закончить и слегка повысил голос.
- Ты обратилась ко мне за помощью, - повторил я твердо. - Я обдумал положение и нашел в высшей степени практичное решение - и что взамен? Несговорчивость и враждебность, вот что, в дополнение ко всем расходам и затруднениям, которые свалились на меня по твоей милости. Но это ничего, - продолжал я. - Я понимаю, сейчас чрезвычайно трудное и беспокойное время для тебя, ты напугана и потрясена, вот и кидаешься - натурально - на меня, точно так же, как перепуганные дети набрасываются на родителей, которые заботятся о них и оберегают. Это совершенно естественная реакция, я наблюдал ее много раз, и поскольку я в той или иной степени принял эту роль по отношению к тебе…
Тут она издала громкий, неприятный звук, нечто среднее между воплем и визгом свиньи, опалившей в огне рыло.
- Заткнись, а?! - выкрикнула она. - Я не хочу знать, в каком плохом положении я оказалась, я не желаю всего этого слушать. И подумать только, ты казался мне привлекательным из-за своего ужасного плаксивого афинского голоса.
- Феано, - сказал я; она вскочила на ноги, но я оказался быстрее и поймал ее за руку. К несчастью, это оказалась та рука, на которой ее гнусный муж практиковался в искусстве пирографии и она завопила от невыносимой боли. Конечно, я тут же ее отпустил, но вред уже был нанесен; ассоциация уже сформировалась в ее уме.
- Феано, - повторил я. - Послушай, я извиняюсь…
Пустая трата воздуха, разумеется. Она вылетела вон, как дрозд, сумевший вывернуться из лап неопытной лисы.
Я сел, чувствуя невыразимую горечь. И не от ее грубости и неблагодарности…
Я горжусь тем, что незлопамятен и легко отхожу, обижаюсь, только если этого никак нельзя избежать, а уж в этом случае налицо были все возможные смягчающие обстоятельства, как я и пытался ей объяснить. Нет, если что меня и угнетало, так это то, что несмотря на все приведенные мной доказательства того, что я прекрасно понимаю ее состояние, она продолжала страдать; что, в свою очередь, указывало на что-то еще, причиняющее ей муки и мной не распознанное…
Это мной-то, философом! Мной, ученым, охотником за истиной, который обкладывает ее в самом логове и вытаскивает, извивающуюся, на свет божий, исследователем природы человеческой - она, в конце концов, и была главным предметом обучения у Диогена... И вот он я, умнейший из умнейших, неспособный проникнуть в нечто столь неглубокое, как разум македонской крестьянской девушки.
Охотно признаю, это был крайне неловкий момент; как будто я попытался поднять камень, который подбрасывал еще в юности, и вдруг обнаружил, что он слишком тяжел для меня. Мне крайне не понравилось это ощущение, и некоторые время я испытывал искушение позволить ей убираться к демонам вместе со всеми своими проблемами, чтобы забыть о них раз и навсегда. Просто, как на раз-два…
Однако рядом не нашлось никого, кто бы сосчитал для меня до двух, а профессиональная совесть не позволяла отвернуться от проблемы только потому, что та чрезмерно неприятна. В общем, я отправился в постель. Вышло так, что читал я тогда собрание сочинений Семонида, одного из самых моих любимых поэтов, и едва я развернул свиток, одна строчка бросилась на меня с листа, как дружелюбный пес:
"Бог создал женский ум, ни капли Истины к нему не примешав", прочитал я и провалился в сон.
К тому времени, как я проснулся, она уже вернулась, конечно; улеглась на кушетке в главном зале, не расчесав волос и не разувшись. Я осторожно укрыл ее и вышел, не позавтракав; я определенно спал слишком долго - один взгляд на небо подсказал мне, что если я не поспешу, то опоздаю в школу.
- Сегодня, - объявил я, - мы займемся военными действиями, которые я нахожу самыми значительными в греческой истории; и вышло так, что я идеально подхожу для того, чтобы возвестить вам об этих событиях, поскольку в них принимал непосредственное участие мой собственный дед, великий комический поэт Эвпол из Паллены. То есть настолько непосредственное, что даже удивительно, что я здесь перед вами вообще стою.
Я имею в виду, конечно же, уничтожение могучей афинской армии, отправленной на завоевание города Сиракузы на Сицилии под командованием Никия ближе к концу Великой Войны между Афинами и Спартой. Мой незадачливый дед служил солдатом во втором экспедиционном корпусе, посланном с расчетом переломить патовую ситуацию, которая возникла из-за совершенно понятного нежелания сиракузян встречаться в открытом бою с таким огромным и мощным войском, каким являлся первый экспедиционный корпус - отдельно взятый, он был одной из величайших армий, когда-либо покидавших Афины, а после присоединения к нему дедушкиного корпуса она стал просто-таки сногсшибательно огромной.
Слишком огромной, как оказалось; никто не побеспокоился отправить с ними достаточно припасов, а своих соратников, которые поджидали их под стенами Сиракуз, они обнаружили в полумертвом от голода состоянии. Единственным их пропитанием служили случайные корки каменной твердости и куски обызвестленного сыра, которыми забрасывали их со стен предусмотрительные, пухлощекие сиракузяне - то ли из общего сострадания, то ли из дикарского чувства юмора.
Итак, после пары совершенно провальных попыток сдвинуть дело с мертвой точки - ночного штурма и морской битвы, причем в обоих случаях афиняне с присущими нам смекалкой и ловкостью ухитрились превратить победу в сокрушительное поражение - военачальники поняли, что им не остается ничего, кроме как снять осаду, отступить на дружественную территорию и найти что-нибудь поесть. В общем, ничего сложного в этой задаче не было; невзирая на потери, войско по-прежнему было огромным, а помимо собственно гарнизона Сиракуз противник не располагал полевыми силами, способными продержаться более пяти минут против армии, состоящей из половины мужского населения (способного держать оружие и располагающего средствами на его покупку) самого большого города в Греции. Иными словами, переход от Сиракуз до Катаны обещал быть не труднее, чем прогулка по сельской местности с последующим плотным завтраком в дружеском доме; разве можно придумать лучшее времяпровождение, чтобы скоротать денек-другой?
Тут я сделал паузу и оглянулся вокруг. Нельзя было не принимать в расчет, что несмотря на семейные связи я мог знать об тех событиях гораздо меньше, чем эти прирожденные воины (собственно, моя история большей частью состояла из подогретого Фукидида; дедушка Эвпол, как я слышал, о войне говорил крайне редко, разве что во сне); в этом случае они напустили бы на себя скучающий и самодовольный вид, и тогда бы я перескочил сразу к хорошо пережеванному заключению и выводам. Но нет, они смотрели на меня внимательно и с вдохновляющим интересом, так что я продолжил оттуда, где прервался.
- Итак, они двинулись прочь, - сказал я. - И были они веселы, и воинский дух их был высок. Однако через некоторое время у них появилось довольно неприятное ощущение, что кто-то движется за ними следом. Поэтому они остановились, и военачальники выслали несколько человек на разведку; и будьте уверены, те обнаружили, что за ними, будто деревенские собаки за колбасником по дороге с рынка - и это я еще великодушен в выборе эпитетов - тащится толпа сиракузских отбросов и отщепенцев, наемных рабочих, сыновей арендаторов, городских нищих и бездомных мальчишек, и на всю эту толпу ни единого завалящего шлема или нагрудника. Но вот чего у них было в достатке, так это метательных дротиков, луков и стрел, а также неограниченный запас хорошо ложащихся в руку камней, тех самых, которые вам всю жизнь велели не швырять друг в друга, а то еще пораните кого.