- Я преподаю Гомера, - сказал Леонид, - а также музыку и счетоводство. Аристотель... - тут он, конечно, не плюнул на пол, но отвращение явственно читалось в его голосе. - Аристотель - он ведет географию, политику и риторику, абстрактную математику, естественные науки и все такое. Атлетикой и муштрой занимается у нас специальный тренер. Что остается тебе?
- Логика, - твердо ответил я. - И этика. И землепользование, - добавил я, внезапно вспомнив о единственной кое-как известной мне дисциплине. Но Леонид покачал головой.
- Землепользование мое, - сказал он. - Оно входит в счетоводство. Аристотель включает его в курс географии и политики. А ты куда его запихнешь?
Я несколько мгновений смотрел ему в глаза. Он начал действовать мне на нервы - многие люди пытались этого добиться, но мало у кого получалось.
- Ладно, - сказал я. - Ты мне скажи. Но для начала учти, что я этой работы не просил. Меня выбрала царица Олимпиада, ошибочно предположив, что я владею змеиной магией. Если хочешь, можешь хоть сейчас отправиться к их величествам и сказать, что я лишний работник. - Он молчал и не двигался с места, так что я продолжил. - Ладно, - сказал я. - Ты возглавляешь эту школу, вот и скажи мне, чем я могу быть полезен.
Он потер подбородок, покрытый самой длинной и самой неопрятной бородой, которую я только видел в жизни. Она, казалась, сочилась из его лица, будто вода из трещины в трубе.
- Хорошо, - сказал он. - Можешь взять астрономию, медицину, военную историю и литературу, за исключением, - твердо добавил он, - Гомера. Гомера веду я. Подходит тебе это?
- Конечно, - ответил я. - Особенно что касается Гомера. Никогда не ладил с Гомером.
Он посмотрел на меня так, будто я хвастаюсь тем, что изнасиловал его мать.
- Тогда договорились, - сказал он. - Теперь, я думаю, ты хочешь узнать побольше о школе.
Я кивнул и уселся, точнее, примостился на краешек верстака.
- Было бы неплохо, наверное, - сказал я.
Он вздохнул, выбрал следующий клочок пергамента и принялся его полировать.
- Ты афинянин, - сказал он. - И ты ничего не знаешь о македонском образе жизни. Так?
- Ничего не знаю, - признал я. - И потому был бы благодарен за любые...
- В Македонии, - перебил меня Леонид, - верят в верность. Верность - это самое важное. Поэтому, когда наследник престола еще ребенок, мы выбираем ему в спутники жизни других детей его возраста, потомков знатных семей - они растут вместе, учатся вместе, и каждый из них знает, кем он станет, когда вырастет. Это очень разумный путь. В прошлом он всегда работал. И наша школа как раз для них - для царевича Александра и его компаньонов.
Я кивнул.
- Действительно, идея хорошая, - ответил я. - Что меня всегда поражало в моей стране, так это что важнейшей из профессий - управлению городом - сроду никого не обучали. Я имею в виду, - продолжал я, не позволяя старому стервятнику перебить меня, - сыновья башмачника учатся своему делу с детства, как и дети плотников, поэтов и расписывальщиков бутылочек для благовоний. Искусству правлению не учится никто, пока не станет слишком поздно, и даже тогда в его распоряжении оказываются учителя вроде меня, никогда в жизни не обладавшие властью.
Леонид криво ухмыльнулся.
- И поэтому ты явился к нам, чтобы учить, - сказал он. - Что-то не пойму.
- А, - ответил я. - Ты кое-что упустил. Мы, афиняне, можем научиться чему угодно. И мы так и делаем. Но не благодаря тому, как растут наши дети, а несмотря на это. Ну, это тоже не вполне правда. С младых ногтей мы развиваем в себе пытливый ум. Заполучив такой ум, ты можешь научиться чему угодно.
- Кроме Гомера, - сказал Леонид, изучая обрывок пергамента. - Гомера можно выучить только одним способом: сидеть и зазубривать его наизусть.
- Тут я с тобой согласен, - ответил я. - Что ж, об общем назначении школы ты мне рассказал. Теперь расскажи о детях.
Он хмыкнул и устроился на табуретке поудобнее.
- Ну, кроме царевича, у нас есть Гефестион. Хороший мальчик. Не самый смышленый, но старательный, и потому успевает. Гарпал - светлый ум, даже слишком светлый; из него когда-нибудь получится хороший казначей или главный советник. Птолемей хорошо соображает, но ленив. Калл добрый мальчик, но тупой. Клит выделяется и умом, и характером, но Александру он не нравится. Ему нравится Филота, сын Пармениона; ты встречал Пармениона? Думаю, встречал. Филипп и наполовину не достиг бы нынешнего положения, если б не Парменион, хотя никто не понимает этого, кроме меня. Жаль, что его сын такой засранец, но тут уж ничего не поделаешь, остается только надеяться, что годы его исправят. Есть и еще несколько мальчиков, но для тебя они не будут иметь особого значения, ты смотри за этими.
- А Александр? - сказал я. - Что насчет него?
Леонид посмотрел мне в глаза.
- Встречался с ним?
Я кивнул.
- Тогда ты и так знаешь. Он то, чем мы все его делаем, не больше, не меньше. - Он встал, и хотя я был раза в полтора выше этого маленького старичка и в два раза крупнее, я попятился. - Вот почему наша работа так важна, парень. И именно поэтому, если ты не справишься, я тебя убью. Понял?
Я пару раз моргнул.
- Думаю, да, - ответил я. - Никакого насилия и давления. Чтобы остаться в живых, мне надо просто выполнять свою работу.
- Все правильно, - подвтердил Леонид и уселся. Теперь я видел, что он и вправду родня Филиппу. - Как ты верно заметил, никакого насилия.
Вот так оно все и происходит, Фризевт, и это в известной степени объясняет, почему наш мир таков, каков он есть. Некогда в своей нужде я докатился до того, чтобы за мзду притворятся, будто разговариваю с призраком, сидящим в пустом винном кувшине - и в результате оказался в Миезе, в качестве одного из четырех человек, ответственных за создание следующего царя Македонии, наследника царя Филиппа.
Пустая амфора, рой диких пчел, поселившихся в фундаменте недостроенного дома, змеиный фетиш царица Олимпиады; мелочи, непредсказуемые фрагменты событий, слишком случайные и непоследовательные, чтобы величать их предназначением, судьбой и даже везением. Посмотри еще дальше назад, и обнаружишь момент, когда я вытащил камешек не того цвета. Вглядись еще пристальнее - и вот мой отец, умирающий случайной смерти в хибаре в Филе, из-за того что раб повредил ногу и испугался, что его сочтут лентяем.
Все эти расходящиеся возможности; поднеси сухой лист к свету, чтобы он стал прозрачным, и увидишь прожилки, все эти развилки и ответвления, берущие начало из одного черенка, но в конце концов разбегающиеся на бесчисленное множество крохотных возможностей. Что ж, я был всего лишь такой вот случайно последовательностью причин и следствий; Аристотель был другой, Леонид - третьей, Филипп - четвертой... Одним богам известно, сколько нас было и были ли мы одинаково важны.
Не знаю и знать не хочу. Единственное возможное заключение из этого рассуждения - никто ни в чем не виноват, ибо вина лежит далеко позади, в давно высохших прожилках у самого черенка, в черенке у ветви, в ветви у ствола, в стволе у корней, в корнях у семени, в семени на дереве.
Так почему же мне тяжело думать об этом, Фризевт?
Попробуй оценить разницу между людьми и богами. О, я говорю не о ваших богах, я имею в виду правильных богов, с которыми я вырос: Зевса, Геру, Афину, Аполлона и Ареса. Итак, бог гораздо, гораздо сильнее человека, он живет вечно и ничто не способно причинить ему вреда - он подобен городу, если угодно, или способу управления городами; главное же в боге то, что ему все равно. Ему на все насрать. Никто не может призвать его к ответу, наказать его, пригрозить ему и напугать его, а поскольку он живет вечно, его существование не имеет ни цели, ни смысла. Бог живет для удовольствия, для развлечения, сам для себя. Так же, как и город, бог существует, чтобы существовать; простое продолжение присутствия - вот и все, что от него ожидают, все, на что он способен. А теперь возьми человека: слабого, хрупкого и смертного. С него можно взыскать по счетам, наказать, запугать; для него правда и кривда, добро и зло наполнены глубоким смыслом; и поскольку его жизнь так коротка и малоценна, он должен верить, что у нее есть смысл. И что же мы имеем? Добродетельных, честных, совестливых смертных и аморальных, беспечных богов. Зевсу на все насрать, а мне нет.
И угадай, кто из нас направляет течение событий?
Вот так вот оно все и происходит, Фризевт. Вот таков наш мир.
Глава седьмая
Вспоминаю последний день, который я провел в качестве афинского посла, перед тем, как окончательно превратился в македонского учителя.
Афинянин Демосфен, по собственному мнению, которое разделяли еще нескольких человек - величайший оратор своего времени - работал над речью с самого отправления из Афин. Он собирался произнести лишь одну речь - и это должна быть не речь, а мед, молот, таран, боевая галера, бабушка и дедушка всех речей. Услышав ее, Филипп должен был немедленно скорчиться, как мокрица на солнце, и сдохнуть. Если бы по какой-то чудесной случайности или божьим попущением Филиппу и удалось бы на час или около того пережить речь Демосфена, то он провел бы последние мучительные мгновения, умоляя народ Афин о прощении, вернул бы все афинские владения и все украденное им имущества, вплоть до последнего стула, кувшина и кузнецкого фартука. Македонцы после речи Демосфена должны были выстроиться в колонну и промаршировать до ближайшего прибрежного утеса. Молния Зевса по сравнению с разящим лезвием речи Демосфена - все равно что длинное, мягкое перо, легонько щекочущее шею под подбородком. Это должна была быть, как мы все поняли, огого какая речь.