Ложь, лицемерие, предательство, двуличие более не находили всеобщего осуждения. Впрочем, поведение ворья, знати и чиновничества никогда не служило показателем народного здоровья. Они всегда держали нос по ветру и быстрее всего приспосабливались к новым веяниям. Сейчас было много хуже: зараза проникла в народную толщу, в семьи. Домашние по взаимному уговору делились на две стороны. Посидев за семейным столом, они разъезжались, каждый для своей службы, получали деньги у врагов и снова сходились торжествовать проявленную ловкость. И не было никого, кто имел бы право осудить таковых, ибо сам царь сначала всенародно клялся в гибели малолетнего царевича, потом также всенародно целовал крест на верность первому Самозванцу и скоро с той же искренностью открещивался от него. Царю-клятвопреступнику вторили многие из духовенства, голос же немногих, честных, был слаб, и его предпочитали не слышать.
Шуйский метался в отчаянии, казнил и миловал, рассылал грамоты по городам с требованием давать отпор наглым притязаниям новопришельцев. Призывы не находили сочувствия, веры царским словам не было. Власть Самозванца всё более усиливалась, под его руку отходили многие дальние и ближние города: Псков, Тверь, Вологда, Ярославль, Кострома, Углич, Переславль, Ростов, Владимир, Суздаль, Арзамас... В этом бушующем море лжи и предательства небольшими островками стояли те, кто не обольстился воровскими посулами: Коломна, Нижний Новгород, Смоленск, но и их захлёстывала мутная волна российской смуты. Кольцо отступников всё более сужалось, грозя столице голодом и осадными нуждами. Москва держалась из последних сил; обыватели, запёршиеся в своих домах, со страхом встречали день: не окажется ли он последним?
Ноябрь в том году выдался слякотным, снег выпадал и скоро таял, мороз с метелью закрутил лишь на Фёдора Студита, но только для того, чтобы, как и повелось, напустить первую зимнюю стужу; долго продержаться ему не будет суждено.
Поздним вечером к Троицкому подворью, что располагалось прямо в Кремле, подъехали убогие розвальни. Было студёно; шерсть на неказистой лошадёнке смёрзлась и свисала сосульками, они тёрлись друг о друга и скрипели, когда лошадёнка весело потряхивала головой. Путь её, судя по всему, был недальний. За розвальнями следовал чёрный красавец-жеребец, заботливо покрытый попоной. Он стыдился соседства и презрительно фыркал, испуская клубы белого пара. Возница решительно постучал в ворота. Стражник открыл смотровой ставень, нехотя высунул нос из тулупа и, увидев потёртую шубу, неприветливо проговорил:
- Кто таков? Дня мало? Утром приходи...
Сказать всё нежданному гостю он не успел, тот протянул руку, крепко ухватил его за недовольный нос и коротко приказал:
- Отворяй!
Тут уж не покуражишься, засов был откинут без лишних разговоров. Сани въехали в просторный двор, приехавший сбросил шубу и с прежней решительностью приказал отвести его к келарю. Одежда под шубой оказалась того же достоинства, её владелец вряд ли имел право требовать высокого свидания в столь поздний час, однако стражник, памятуя о всё ещё саднившем носе, перечить не стал. Только удивился:
- И отколь тебя принесло?
- Из лавры, с письмом к его преподобию.
- Ахти мне! - всплеснул руками стражник. - Ну, как там наши?
- Ничаво, стоят... - обронил приехавший и, кивнув на сани, где под медвежьей полстью лежал человек, добавил:
- Скажи братии, чтоб позаботились.
Весть о прибытии человека из самой лавры быстро облетела подворье, у многих там жили родственники, хотелось знать их состояние. И сам старец Авраамий не смог усидеть на месте, выбежал из палат навстречу вестнику, благословил на ходу и давай выспрашивать. Тот отвечал односложно, так что Авраамий досадливо поморщился:
- Не говорлив ты, однако, сын мой.
- Говорливых ляхи порубили, - прозвучало хмурое объяснение.
- Ну, тогда давай, что привёз.
Приехавший снял шапку и стал неторопливо вспарывать подклад. Его медлительность едва не выводила Авраамия из себя.
- Ну, чего копаешься? Не дай Бог, и вёз, как достаёшь, давно ль в пути?
- Сутки...
- Как звать?
- Ананий Селевин.
Наконец бумага была извлечена, и Авраамий склонился над ней у свечи. Всё, даже чтение, выдавало его беспокойный нрав: он всплёскивал руками, издавал возгласы и, чтобы унять возбуждение, несколько раз отбегал в тёмный, завешенный иконами угол и преклонял колени.
- Архимандрит пишет, что послал несколько вестников, но ты первый, кого мы узрели за два месяца. Выходит, мудрено прорваться.
- Ничаво, Бог сподобил...
Ему действительно повезло. Ляхи, удручённые жестоким поражением, не ожидали каких-либо новых вылазок, по крайней мере в ближайшее время, да ещё разразилась внезапная пурга, потому Ананий беспрепятственно преодолел заставы. Однако чего тут объяснять? Добрался, и всё тут.
- О, какие злосчастия изведала лаврская братия! - воскликнул Авраамий, окончив чтение. - Мы доселе ничего не знали наверняка и за неимением точных вестей довольствовались слухами.
- Кругом ляхи... - проговорил Ананий, и Авраамий охотно подхватил:
- Да, да, вкруг Троицы настоящее кольцо: Радонеж, Дмитров, Ростов, Переславль, Суздальская земля - всё занято ляхами и ворами. Такоже и Москву обложили.
Старец любил давать объяснения, даже в том случае, когда в них не было необходимости. Это снискало ему славу довольно занудливого человека и прервало когда-то удачливо начатую придворную карьеру. Ещё при Фёдоре Иоанновиче его, звавшегося тогда Аверкием Ивановичем, лишили чина, имущества и отправили в Соловецкий монастырь. Десять лет срок немалый, но их явно не хватило, чтобы утишить гордыню и научиться смирению. Однако судьба распорядилась так, что совсем ломать себя не потребовалось. Некоторое время спустя, успешно показав себя в монашеском чине, Авраамий был взят из Соловков в келари Троицкой лавры. Эта должность, обязывающая представлять обитель во всех её внешних сношениях, давала возможность проявиться беспокойному нраву старца в полной мере. Он вёл многочисленные переговоры, заводил нужные знакомства, выдвигал планы; на все случаи жизни у него имелись свои соображения, которыми он охотно и часто без всякой необходимости делился с окружающими. В силу таких обстоятельств Авраамий должен был знать обо всём и как можно больше. Многочисленные осведомители поставляли ему разные сведения, так что услугами Авраамия нередко пользовался и сам государь.
Ананий, несмотря на немногословность, не успевал отвечать на обрушившиеся вопросы. Спасало то, что старец часто не добивался точных ответов; в его голове с поразительной быстротой совершались собственные умозаключения, а на их основе возникали видения, зачастую очень далёкие от действительности. Нарисовав таким образом картину осады, Авраамий воскликнул:
- Твой рассказ должен услышать сам государь. Он доверяет более чувствам, чем разуму. Да, да, чтобы добиться царской помощи, нужно впечатлить его. Я научу как. Скажи, что за время осады тебя уязвило более всего?
Ананий сразу представил глубокую воронку на месте убогой кибитки, и последующий крест - всё, что осталось от Груни и ребятишек. Две слёзные дорожки скользнули на бороду. В нескольких словах поведал он о своём горе; Авраамий преклонил колени перед иконами и сочувственно произнёс:
- Со святыми упокой, Христе, души раб Твоих, у них ныне ни болезней, ни воздыханий, но жизнь бесконечная... - потом подошёл к Ананию и заглянул ему в глаза. - Глубока скорбь твоя, и многие страждут такоже, но у царей иной счёт, их сердца смущаются лишь от всеобщей унылости и вселенского горя. Сможешь ли припомнить нечто великое, что более всего сокрушает дух и досаждает людям в осадном сидении?
Ананий подумал и сказал:
- Теснота... от великого скопища людей теснота проистекает и злость...
Он старался говорить понятными старцу словами, но они в его устах звучали слишком неуверенно. Рассказать бы, как плохо бывает человеку, когда нельзя укрыться от посторонних глаз ни с бедою, ни со срамотою; сколь много скверны поднимается тогда из глубин человеческой души, и обида, и зависть...
- Что ты? О таком нельзя даже заикнуться! - вскричал Авраамий. - Если сказать, что в лавре много людей, то как можно просить о присыле новых? Государю нужно давать иное, он любит про разные чудеса и знамения, чтобы по воле Отца Небесного нечто возникало или исчезало и требовало его царского участия, понимаешь? Неужели вам там ничего не являлось?
- Являлось... половина людей исчезло.
Авраамий подскочил и заглянул в усталые глаза Селевина. В жарко натопленной палате вдруг разом начали сказываться все напасти прошедших суток: бессонная ночь, трудный, полный опасности путь, дорожный холод.
- Ну иди, иди, покормись и отдохни, завтра договорим.