- Мы были осведомлены о том, что Юсиф Амин прибыл сюда, чтобы сеять смуту, - с обычной своей мягкостью заметил Мирза Алимамед. - Он ведь и к Ираклию ездил - только не столковались они… По поручению хана я встречался с этим… молодым человеком. Он мне все свои мысли высказал. За моей, говорит, спиной не кто–нибудь, сам английский король стоит. И если его пушки грянут, земля разверзнется. Нашпиговали они его крепко!..
- Безумцы! - взволнованно прервал его Охан. - Они не понимают самого главного! Нельзя ради выгоды английского короля причинять зло соседям, с которыми мы живем бок о бок со времен Ноя! Он будет угождать королям и падишахам, а народ ни за что ни про что погибать должен? В жарком пламени и сырое полено горит!..
Священник умолк, губы его дрожали. Он терял самообладание всякий раз, когда речь заходила о преступных замыслах авантюристов, сеящих вражду между армянами и азербайджанцами. Только сунув в ноздрю добрую щепоть нюхательного табака, священник немножко поостыл.
- Он пробовал заигрывать с ханом, - продолжал Мирза Алимамед. - Мы понимали, что это враг и враг опасный, однако, когда Юсуф Амин прибыл, хан его принял. Мы думали: не вернуться Юсуфу живым. Но нет, ничего. "Гость неприкосновенен". Хан даже коня ему пожаловал…
- Чтоб им всем подарки боком вышли! - пробормотал Охан, и у него опять задрожали губы…
8
Во времена ханов в Шуше плохо было с водой. В городе несколько колодцев, при них всегда стояли сторожа и в строгой очередности выдавали воду населению. Воду эту использовали только для питья и приготовления пищи, стирать же ходили на речку. Кроме городских колодцев, в махалле Чухру был еще источник Мехралы–бек, но вода в нем была солоноватая.
Вот как–то раз одна семья расположилась на берегу Дашалты, чтобы заняться стиркой. Дочка, девушка лет шестнадцати, пошла вниз по реке - набрать хворосту для костра.
Неожиданно навстречу ей выехал из леса красивый смуглый парень. Он подъехал ближе, придержал коня и спросил с улыбкой, тыльной стороной ладони поглаживая тонкие усики:
- Ты откуда взялась, красавица?
Девушка обмерла, зардевшись как маков цвет. Не смея поднять глаза, глядела она на вдетые в стремена запыленные башмаки и черные обмотки вокруг ног.
- Ты чья же будешь? - снова спросил всадник.
- Дочь позументщика Кязыма, - чуть слышно промолвила девушка.
Парень окинул ее оценивающим взглядом: выбившиеся из под платка завитки черных волос приникали к нежным, как лепестки розы, пылающим щекам; крепко прижимая к груди охапку хвороста, девушка трепетала, как диковинная птица.
Не долго думая, парень в черных обмотках направился к ее родителям. Поздоровался, ему приветливо ответили.
- Не примите ли гостя? - начиная разговор, обратился парень к Кязыму; тот сидел на траве, сложив ноги калачиком.
- Гость - посланец аллаха! - приподымаясь, ответил Кязым.
Парень спрыгнул с коня, вынул у него изо рта удила, отпустил подпругу - чтобы пасся. Подсел к расстеленной на траве скатерти. Женщина в яшмаке принесла угощение. Парень ел, посматривая на хозяев, разговорился… Спросил, между прочим, как идут дела в крепости.
- Спасибо, сынок, вроде все по–прежнему. Разве что про гачага Сафара уж больно много судачат…
- И что ж о нем говорят?
- Да толкуют, будто он смельчак и совестливый парень. Народ защищает. Один пройдоха сиротское добро прикарманить хотел, так Сафар, говорят, встретил его да и постращал хорошенько. В тот же день хапуга все вернул, до последней ниточки!..
Парень слушал, закусывал; глаза у него весело поблескивали. А Кязым, поглядывая на свои руки, с которых никогда не сходила краска, увлеченно рассказывал про гачага:
- В одной деревне чиновник казия до смерти забил старика, тот пост, мол, нарушил. Уж как бедняга ни молил его, как ни клялся, что недужен - аллах, мол, с - него не взыщет, - слушать ничего не стали. Скончался несчастный под розгами… А Сафар, как прослышал, - явился в деревню и тут же, при всем честном народе, суд учинил над негодяем: повесил его прямо над стариковой могилой!
Парень с любопытством поглядывал на Кязыма. А тот оживился, глаза у него сверкали, видно было, что по душе ему этот гачаг Сафар.
- Ну что же, дядя, - сказал парень, покончив с угощением, - благодарствую. Да пошлет тебе аллах всяческого благополучия, да не оскудеет твой дестерхан!
- Уж не обессудь, если что не так… Чем богаты, тем и рады!
- Что ты! Я твоим угощением премного доволен. Теперь вот что… Я ведь к тебе не просто так… Я сватом
от того самого Сафара. Породниться он с тобой хочет.
Кязым вскинул на парня удивленные глаза.
- Ты напрямик скажи, отдашь дочку за Сафара? Как свату мне ответ дай!
Не зная, что ответить, позументщик смущенно заулыбался, заерзал, бросил вопросительный взгляд на жену. Та лишь плотнее прикрыла лицо.
- Уж не знаю, что и сказать… Так–то оно вроде лучше и желать нельзя… Вот только… гачаг он… Ни кола, ни двора…
Кязым умолк, не зная, что еще добавить. Парень понял.
- Ты хочешь сказать: положено, чтоб у человека дом был, хозяйство… Так ведь это дело наживное!.. Ты подумай, дядя, подумай!
На том и кончился их разговор. Парень распрощался, вскочил на коня и скрылся в лесу.
Как–то в летний грозовой вечер раздался громкий стук. Кязым пошел открывать ворота. Сверкала молния, невдалеке грохотал гром…
- Кто там?
- Гостя аллах посылает!
Кязым отпер ворота, впустил незнакомца, провел в дом и при свете светильника сразу узнал давешнего парня. На этот раз гостя встретили с почетом, как положено принимать свата.
- Я‑то согласен, - несмело сказал Кязым, когда они перешли к делу. - Мать малость сомневается. А ведь ее тоже послушать надо, потому ее молоком дочь вскормлена.
- И что ж, она не желает отдавать?
- Не желает! Да напрямик сказать не смеет. Твердит только, какой, мол, он муж, если в гачагах скрывается! Пускай, дескать, объявится хану!
Парень призадумался, озадаченный.
Да, не так–то это просто - жениться… Завел семью - значит все: смирись, не задирай нос! В драку не лезь, словом заденут - смолчи. Теперь все твое геройство в том, чтоб жена не бедовала врагам на радость. Такое у них, у городских, понятие о жизни.
- Тут, дядя, вот дело–то какое… Сафар на все согласен, как скажете, так и будет. Только объявиться–то ему нельзя. Не помилует его хан - грехов много.
Кязым помолчал озадаченно.
- А может ничего? Если слово дать? А? Мирно, мол, жить буду. Мне думается, смилостивится над ним хан, простит…
Гачаг Сафар появился в лесах несколько лет назад. Между Курой и Араксом не было человека, которому неведомо было бы это имя, и слава его росла день ото дня. В любой деревне Сафара принимали как дорогого гостя, кормили, снаряжали в дорогу. И ни угрозы, ни посулы не могли заставить простых людей выдать его хану.
Народ слагал песни о гачаге Сафаре, прославлял его бесстрашие, мужество, благородство… Не раз во дворце заходил разговор о смелом гачаге, не раз посылались на поимку его конные отряды, но только ничего из этого не вышло - гордо заломив папаху, гачаг по–прежнему свободно разъезжал по горам и долам…
Смелый гачаг был родом из оймака Гылынчлар, родился и вырос в деревне. Зимовал их оймак в низовьях, на ханских землях, на лето же поднимался в горы. Сафар вырос сиротой, отец его был убит в сражении под Нахичеванью. Был у них клочок земли, с трудом перебивались: уплатят все подати и поборы и кое–как кормятся до весны… После смерти отца совсем стало тяжело, но односельчане не оставили в беде: помогали и посеять и собрать урожай. Вырос Сафар, вошел в года; теперь уж он и один легко управлялся с хозяйством. Силы ему было не занимать - высокий, широкоплечий, смуглолицый, Сафар был из тех молодцов, которые берут призы на скачках, метко стреляют, лихо рубятся. Девушки и молодицы только вздыхали да томились, завидев Сафара, парни безропотно подчинялись ему, старики хвалили за дерзость и бесстрашие.
Как–то раз в пору уборки приехал чиновник, согнал крестьян убирать урожай на ханских землях: косить, молотить, ссыпать в мешки. Сафара, понятно, тоже не забыли. Скосили крестьяне хлеб, снопы перевезли на ток, начали молотить. Старшина прохаживался рядом, зорко посматривал по сторонам… Вечером, когда стемнело и пришлось прекратить молотьбу, старшина, опасаясь, как бы крестьяне не польстились на ханский хлеб, взял да и пометил неполные мешки - крест нарисовал на пшенице. А ночь выдалась ветреная, утром он пошел проверять свои метки, глядь - крестов–то и нет.
Старшина взбеленился.
- Кто воровал пшеницу?! - а у самого от злости глаза на лоб лезут.
Молчат крестьяне. Он снова орет, схватил двоих за руки.
- Кто украл?! Говорите, сукины дети, не то шкуру спущу!
А одним из тех, на кого он набросился, как раз Сафар оказался. Не по нутру пришлось смельчаку такое обхождение.
- Зря орешь, старшина! - сказал он. - На что нам твоя пшеница - небось и без нее не сдохнем!
Тот, конечно, не ожидал подобной дерзости.
- Ты, - кричит, - бунтовать?! Против ханской воли идешь?!
Крикнул нукеров - привязать парня к дереву да проучить розгами, чтоб помнил. Только не на того напали - вырвался Сафар из рук нукеров, схватил косу и на старшину!.. Тот так и рухнул, из горла - кровь фонтаном, - а Сафар на коня и прямиком - к ущелью, только его и видели…